надеяться, – ответила Шварцеву Галя. – Он сделает. Да и куда ему податься без обеих-то ног? Не стреляться же.
Я слушал их, глядя на колеблющийся огонек самодельного ночника, кое-как освещавшего мое подземелье. Они решали мою судьбу. Это я должен вылезти из объятий вшивой шинели. Это я должен наводить орудие танка и стрелять по врагу до тех пор, пока меня не настигнет смерть. Как же так? Ведь я, кажется, уже вполне мертв. Стон мучительный и протяжный, больше похожий на вой лесного зверя, поколебал неверный огонек, едва его не погасив.
– По ком стонешь? – поинтересовался старик.
Его угловатое тело все еще шевелилось неподалеку от меня. Я присмотрелся. Старик сидел, смиренно сложив большие руки на коленях, ссутулив спину, уткнув нос в бороду. Даже в таком положении он казался огромным. Ему очень подошел бы монашеский клобук, но голову его покрывала обычная каска пехотинца с рваной дырой в середине лба.
– Вспоминаю слово, – честно ответил я. – Но здесь очень темно, и я не могу вспомнить.
Старик поколдовал над светильником. Язык пламени сделался ровным, теперь он был ярким и согревал.
– Так лучше? Вспомяни свое слово.
Теперь я мог как следует рассмотреть собеседника. Им оказался не совсем старый еще мужик, одетый в длинную, до колен вышиванку и овчинный жилет, под которым поблескивал кованый медный нагрудник. Гарусные, в сине-серую полоску штаны его были заправлены в высокие, кирзовые голенища. Из-под каски выбивались длинные серые пряди. Ремешок каски запутался в бороде. Повадки мужика, координация движений, сноровистость, с которой он управился с самодельным ночником, выдавали человека в расцвете сил, но опытного, привыкшего быстро приноравливаться к незнакомой обстановке. А вот лицо мужика показалось мне совсем старым. Худое, продолговатое, с густыми тенями вокруг глаз и бледной, пергаментной кожей. Мое рассеянное внимание приковало выражение непреклонной, нездешней суровости, время от времени возникавшее на этом лице. Казалось, такое лицо неспособно улыбаться, но в то же время оно и доброе, и умное. Странное. Таких лиц мне не доводилось встречать ни на портретах вождей, ни на семейных фотографиях. Вовсе не чужое, много раз где-то несомненно виденное, оно чем-то напомнило мне изображения в конторе культотела, которым заведовала моя мать. Маляра мать сгноила за саботаж, потому что каждый год по весне штукатурка отставала и обваливалась крупными пластами, а фигуры в длинных накидках цирковых звездочетов и бутафорских коронах вылуплялись наружу, как цыплята из скорлупы.
Мой собеседник в целом больше походил на опереточного персонажа, чем на бойца партизанского отряда. Переодетый, чисто отмытый крестьянин-бедняк со странной маской на лице. Но это, последнее впечатление, я отнес к собственному полубредовому состоянию. Старик же просто сидел рядом со мной и, полуприкрыв глаза, бормотал что-то невнятное. Помнится, мать не раз рассказывала мне о тлетворной
