и надо. Хотя Катька ведь сначала любовника завела, а замуж позже вышла. У нее стаж любовницы больше, чем стаж жены. Да какая разница, все равно этот ее Вадим – свинья.
Вадим
домой идти не хотел. Пятница – короткий день, последний чай в отделе отпили, сейчас музейные начнут по домам разбегаться. Все торопятся. А он нет. Идти в пустую квартиру не хотелось. Жена опять улетела в командировку, на этот раз аж в Штаты. И дочку с собой прихватила, «пусть посмотрит на нормальную страну». Вторые выходные торчит дома один. Скучно. Он даже ремонт затеял, поменял обои в их с Илоной спальне. Нашел такие интересные, серебристо-серые с тисненым рисунком, крупными, размером с блюдце, орхидеями. Цена, правда кусается, ну да ладно, чего экономить, однова живем.
Он собрал чашки, надо поухаживать за своими дамами, и пошел в туалет мыть.
Туалет у них на этаже был своеобразный, сначала заходишь в просторный холл, по-другому и не назовешь. По одной стороне ряд умывальников, над ними длинное-предлинное зеркало в деревянной резной раме, белой, слегка облезлой и местами пообкусанной. Напротив – три банкетки вытертого бардового бархату, несколько затрапезного вида. И между ними – хапешницы, времен Очакова и покоренья Крыма, высокие чугунные вазы. Тут удивляться нечему, кесарю кесарево, а музею – музеево. На стене выше банкеток и пепельниц – зеркало, близнец того, что над раковинами. Проходя между ними, оказываешься в бесконечном зазеркалье, зажатым меж бесчисленных рядов банкеток и раковин. Из этого холла два высоких портала ведут собственно в туалеты, мужской и женский, дальше там ничего интересного, все современное вполне, никаких раритетов.
«Надо бы в парикмахерскую зайти, кудлатость пообстричь, не солидно», — Вадим разглядывал свое лицо. Пощупал на затылке, плешь начинает вырисовываться. Печаль. Скоро будет тридцать семь. Возраст Пушкина. А что в активе? Кандидатская? Ну да. Дак сколько лет уж прошло, семь или восемь? Уже пора о докторской думать. Да что-то все не до нее. «Разленился, ты, дружок», – он еще раз покрутился, зазеркалье с готовностью выбросило веером его отражения, хочешь спереди, хочешь сзади: «Трам-па-пам-па, покинутый, брожу я под утренним солнцем», – пять шагов в ритме Кумпарситы по зеркальному коридору, наклон над воображаемой партнершей. Тело помнит.
***
Пять школьных лет отдано бальным танцам. Он ради них изменил айкидо. А ведь, можно сказать, вырос на татами. Мать, мастер спорта международного класса, чуть не с рождения таскала Вадьку сначала на свои соревнования, потом на турниры своих учеников. Увидев однажды как трехлетний сынок повторяет кихон доса, движения тренировавшихся в зале, поставила его «в строй». Гением айкидо он не стал, а в шестом классе в очередном дворце спорта на выездном турнире случайно забрел в соседний зал и попал на конкурс бальных танцев. Просидел там до конца и вышел адептом фокстрота, пасодобля и румбы.
Когда учился в седьмом, они переехали
