сено,и от нас в нем навсегда
не осталось ни следа?
Милая,
милая, —
минешь ты,
и мину я?
Миновать можно кровать —
сена нам не миновать!
Боже,
что такое счастье?
Дай нам грешной чистоты,
чтоб умели мы почаще
забывать, где я,
где ты.
Мы —
прообразы природы.
Мы —
луга,
стога,
холмы.
Наша статуя Свободы —
это сдвоенные мы.
Читая Ромена Гари
А поцелуй – он все длится, длится,
и невозможно пошевелиться,
и разделиться уже нельзя,
когда сливаются наши лица
и переливаются глаза в глаза.
Еще немного дай поцарую
внутри даруемого царства губ.
У смысла жизни – вкус поцелуя.
Господь, спасибо, что ты не скуп.
Тебя, любимая, я драгоценю.
С тобой мы всюду, как в свежем сене,
где пьяно-сладостная шелестня.
Дай поцелуями мне воскресенье
и поцелуями продли меня!
Письмо в Пермь
Мой отъезд не восприми
по-плохому.
Путь далекий от Перми
в Оклахому.
Все на родине больней,
чем в загранках,
если честность ходит в ней
в оборванках.
Но, не скинув с плеч креста,
выжив еле,
чистота и красота
уцелели.
Слава Богу, я не пень,
хоть в опенках,
и тебя открыл я, Пермь,
в трех девчонках.
В деревушке были мы
трехизбушной,
в белых лапищах зимы —
ведьмы ушлой.
У не гревшего огня
в милых валенках
три художницы меня
малевали.
Что я делал? Не мешал.
Лишь досада,
что никто не разрешал
ни подгляда.
А вокруг трещал мороз
седобровый.
Он сосульками пророс
в дом сквозь бревна.
Был подмерзшим даже смех.
Краски смерзлись,
а у них троих на всех —
был мой возраст.
Пар из губ их выражал
жизни прелесть,
а в дырявых варежках
кисти грелись.
Было спать потом невмочь.
Мгла шуршала.
Ледяная эта ночь
искушала.
А девчата – все втроем
и с мужчиной —
притулились под ковром
и овчиной.
Тот мужчина был поэт —
не чета мне.
Он, девчонками пригрет,
вслух читал им.
И, стуча зубами в тьму,
как
