ешь. Живи, если негде и если у нас тебе удобно. Смотри сам, хочешь – сразу под душ, и – спать.
Хотя нам люто интересно – кто ты такой, куда ты и откуда, чем ты проникнут, что стараешься найти и что пытаешься потерять, мы очень хотим поговорить с тобой про тебя, и о себе рассказать, и узнать – какими мы тебе видимся. Но если устал, спи. Мы потерпим».
Без этого, без вот такого, точно не может быть никакого рая.
В раю должна быть тишина. Еще раз: тишина. Я настаиваю. Не запрет на шумы, а просто желанная такая, никого не пугающая – тишина.
Много-много-много тишины.
И вот что я думаю: в раю не должно быть так уж неизбывно, окончательно и беспросветно обильно хорошо. Если кругом сплошное Добро, – внутри, снаружи, с верху донизу, вширь и вглубь – то как же его творить? Между тем, в рай попадают те, кто творил Добро. И именно – за это самое. Они же не смогут остановиться.
Просто потому, что им нравится творить Добро больше, чем что-либо другое. Нельзя же творить в раю Зло.
Загадочные люди, умеющие вообще ничего не творить, в рай не попадут. Потому что если попадут такие, то это – не рай.
Нет, там конечно – ясная, чистая, старательно осознаваемая, такая ровно нарастающая в устремленности жизнь, – но: есть по крайней мере одна проблема.
И из-за нее как-то все немного не так. Некое нетерпение. Тревога даже. Все, хотя и предельно заняты мудрыми и свято неотложными делами, – оглядываются иногда на дверь. Посматривают в окна. На часы. Ждут.
Меня.
Ведь меня же нет там, в раю. Я пока – здесь. Это должно быть именно так. Иначе не может быть, совершенно невозможно. Я настаиваю. Потому что если и Там меня тоже никто не ждет, если Там без меня так же – всего предостаточно и все распрекрасно, – то это точно не рай.
Тогда лучше совсем ничего не надо. Тогда я всего лишь очень устал и атеистически хочу спать.
Я должен быть нужен в раю. Зачем – не знаю, здесь этого все равно не узнать. Если мне удастся Туда прорваться – то Там станет немного получше.
Но все равно Там останется – эта райская тревожная незаполненность.
Мы все Там будем очень-очень ждать – тебя.
Саньку некуда
Санек очнулся. И с жестким треском, как ему показалось, разогнул туловище свое. Дремота была крепкая, но недолгая и гнусная: спал он, как выяснилось, на скамейке, сидя: голову на руки, локти в колени, и всем туловищем к земле жидко оползая.
Перед глазами был асфальт, два окурка, а по обе стороны от окурков – ноги Санька.
Ноги свои Саньку в целом нравились. Длинные, в хорошо облегающих светло-синих джинсах с небольшими модными дырьями, носки хорошие, синие, и зеленоватые кроссовки Реебак, – уже трепаные, а видно, что фирма.
Остальное было плохо. Все, кроме ног, было очень плохо. Весь мир. Вообще и одновременно.
Окурки это были – его, последние, больше курить не было. И мобильника не было. Это выяснилось уже в
