жестокостью ужасную репутацию после еврейского дела в Алленштайне… Кирнсте рассказал мне об этом все. И ты хочешь, чтобы я позволил брак с этим садистом, который находит удовольствие в кровавой бойне детей! Тебе нравится померанцевая свадьба, полагаю… Почему бы не пригласить братьев и сестер убитых детей, чтобы они несли шлейф твоего свадебного платья? А потом лежать с ним всю ночь в постели, когда он сможет сообщить тебе все подробности! Он расскажет, кого убивал весь день?
– Замолчи, отец, или я заставлю тебя замолчать! – огрызнулась Лена.
Папа смотрел на нее недоверчивым, непонимающим взглядом. Он с трудом выдавливал из себя слова:
– Моя собственная дочь не лучше всякой дряни! Моя дочь. Мои дети мерзки! Это больше не люди!
Помню, я встал, стиснув зубы. Есть вещи, с которыми нельзя мириться, даже если они исходят от собственного отца.
Но прежде чем я смог что-нибудь сказать, он дал Лене увесистую пощечину.
Со стороны сестры не было никакой реакции. Она промолчала. Схватила свое пальто и вышла из дому, хлопнув дверью.
Я сказал отцу, что он поступил неправильно. Он окинул меня безумным взглядом, словно не понимая, затем рухнул на край стола, всхлипывая.
Думаю, я презирал бы его меньше, если бы не его глупая вспышка буржуазной сентиментальности.
Через час Лена вернулась в сопровождении Генриха.
Унтерштурмфюрер вошел, ни с кем не поздоровавшись. Он был в ярости, его лицо исказилось необычным образом: нижняя челюсть выдвинулась вперед, словно он хотел убить кого-то. Без единого слова он пересек комнату, взял стул и сел. Его взгляд, окинув комнату, остановился на отце.
– Дела неважны, герр Нойман, – сказал он. – Ваша дочь только что призналась мне, что вы плохой немец. Вы глубоко оскорбили меня и нашего фюрера. Это неблагоразумно и опасно. Особенно когда исходит от человека, подобного вам.
Прежде чем продолжить, он задержал взгляд на Лене.
– Ваша дочь, к счастью, хорошая гражданка. Ей нелегко было сообщить мне то, что весьма заинтересовало бы мое начальство на Потсдаммерштрассе. – Он слегка улыбнулся. – Вы допустили небольшое упущение, когда заполняли свою анкету в этом году. Вы ведь реально участвовали в экстремистской деятельности в 1932 году. Были членом «Рот фронта», кажется?
Отец повернулся в сторону Лены и пристально посмотрел на нее, словно видел в первый раз. Затем его лицо приняло суровое выражение.
– Будем говорить по существу, – пробормотал он. – Что вам нужно?
– Ничего, герр Нойман. Совсем ничего, – ответил Грисслинг. – Только я не вполне уверен в том, какие последствия может иметь дознание гестапо, если, конечно…
Отец прервал его:
– Никогда, слышите? Пока я жив, вы не получите Лену. Даже если это грозит мне смертью.
Генрих мгновенно встал. Выражение его лица не сулило теперь ничего хорошего.
– Правильно, это означает вашу смерть, герр Нойман, вы умрете. Помяните мое слово.
