одном из дощатых вагонов, привалившись плечом на вещевые мешки, стоял Магомед Танкаев. Мимо приоткрытой двери вагона скользила русская, столь необычная взору горца, аварца, равнинная земля; вдали тянулись яблочно-голубые ленты лесов, полуразрушенные церквушки с куполами без крестов, тёмные крыши крестьянских изб и, покосившихся изгородей.
Солдаты хрустели чёрными сухарями, изводили табак самокруток, неверно переступали, чувствуя зыбкую опору под сапогами. Говорили мало. Большинство думали о своём, сокровенном, родном. На замкнутых сосредоточенных лицах воинов читалось смешанное чувство глубокой тревоги и такой же сильной решимости.
В вагонах пахло степной полынью, конским и людским потом, вешней ростепелью, и далёкие белые стада облаков маячили на горизонте, – задумчивые и недоступные, как снежные пики Кавказских гор.
И его душу тоже терзала-когтила неизбывная горечь-печаль о родной Ураде, доме, о горячо любимом отце и матери – Танка и Зайнаб, о младшем брате Сайфуле, о своих дорогих сёстрах. И он, советский офицер, ехавший на войну, как и тысячи других, не знал…свидится ли с родными ещё раз…
* * *
Выгрузившись из эшелонов на конечной, ничем непримечательной, железнодорожной станции Анна, дивизия совершала марш и сосредоточилась вблизи райцентра Давыдовка. Распутица была жуткая. Люди и лошади вымогались из последних сил. Шли всю ночь, часто оскальзываясь, падая в ледяную слякоть; матерились, снова поднимались, и снова шли. Стужа была – не приведи Бог. Все продрогли, зуб на зуб не попадал; то и дело приходилось помогать артиллерийским расчётам, вытаскивать орудия, по оси, утопавшие в снежно-грязевой каше. Надо ли говорить, что после выполнения сего марша, солдаты волочили ноги едва-едва. Густая грязь, пудовыми гирями прилипшая к сапогам, срывала последние с ног…Радовало одно: не смотря на все тяготы пути, у большинства бойцов на душе воцарилось должное равновесие. Чертовски хотелось передохнуть, но больше солдат покуда не мучили ни горести-печали, ни заботы. Стрелки лишь крепче запахивались, круче поднимали высокие воротники грубых, колючих армейских шинелей, – железный ветер сёк и хлестал по задубевшим лицам так, что от стужи нельзя было вздохнуть всей грудью. Наконец из райцентра Давыдовка, за версту от колонны, донёсся гулкий собачий лай, и солдаты, идущие в ночи, повеселели. Луна уже скрылась, было темным-темно. Наступила предрассветная пора.
– Первая р-рота, подтяни-и-сь! Живее, бойцы! И как только мамаши вас отпустили на войну! И р-раз, р-раз! Раз, два, три-и!..
Так, почти всю ночь ротный Танкаев, вместе с другими офицерами своего полка провёл за исполнением своих командирских обязанностей.
Таких переходов и маршей за время войны у Магомеда будут сотни и тысячи, будут и куда более трудные, более рискованные и опасные – под смертоносным огнём противника…Но почему-то именно в ту, по сути, рядовую ночь, ни раньше, ни позже, – на него вдруг снизошло откровение свыше…
Теперь
