у неё белофины убили.
– И чо? – усмехнулся танкист Петрухин. – Она дала тебе?
– Кто?
– Конь в пальто! Вдова твоя, ёлки-палки…
В траншее загоготали, как жеребцы.
– Она многим «давала», – смущённо ответил Черёма. – Нет, она не гулящая…Просто голодно им живётся…и добрая она…
– На передок, ага? – танкисты опять схватились за животы, стонали, ахали, колотили себя по ляжкам и голенищам сапог.
– Да многим, – повторил Черёмушкин, не обращая внимания на колкости и рогатки…Не за так, конечно. Кто трёшку даст, кто десяток яиц и буханку хлеба принесёт. Кто ведро картошки или консервы по случаю, кто сала, кто два кило крупы…голодно жить, а у неё трое детей. Все малолетки…
– Е-моё! Так женился б на ей…Коль она так хороша, Черёма?
Но он промолчал, погрузившись в себя. Память его унесла в далёкое подмосковье. Он счастливо вспомнил, как с дружками покупал в лавке пиво, как сидя у библиотеки, медленно, с наслаждением, они сосали из горла вкусную, ядрёную горечь, наблюдали за влюблёнными парочками, просто прохожими, дрались с заречными, разнозаводскими заклятыми врагами, трепались о всякой всячине, гоняли в футбол до потёмок, строили планы не будущее. А потом, дождавшись намеченного дня и часа, захватив в доме что-нибудь из жратвы, заранее собранное, он тайком от всех, прокрадывался, как вор, к добродушной вдове Наташке. Минуя спящих детей, проходили в её комнату, увешанную занавесочками из дешёвого весёлого в синий горошек ситчика; падал в её жаркую постель, где Наташка, смешливая, бойкая, с большими по козьи разведёнными грудями, целовала-миловала его бесстыже и жарко.
Память цепко держала детали…На прикроватной этажерке, горела в гранёном с трещиной стакане оплывшая свеча. Узкий лепесток пламени освещал тесную комнатушку, рисовал на стенах и потолке дроглые, щуплые тени.
…она наклонилась, и он, чувствуя её тёплый женский аромат подмышек, рассыпанных по лицу волос, видя, как колышется под тонкой тканью тяжёлая грудь, потянул за розовый поясок. Халат распался, будто растаял, сотканный из цветного воздуха, и она предстала перед ним, золотистая, нежно-розовая, с соломенными рассыпанными волосами, близким дышащим животом…
Черёма, оторвавшись от воспоминаний, привстал размять затёкшие ноги, выглянули из окопа, на пол-лица.
– Ну ты! Боль в обмороке?! Куда полз! – Нурмухамедов живо выудил из кармана гильзу, коя звонко брякнула о каску бойца. – Назад, не дёргайся, считай, что это пуля снайпера.
– …ну ты загнул, брат! С какого рожна взял, что в танке у нас, как у Христа за пазухой? – фыркал Петрухин. Ты хоть раз горел в этом гробу? А я – да! Вишь, тавро? В гроб краше кладут. – Он приблизил у Бурёнкову жутко обезображенную половину своего лица, похожую на пористую пиццу запёкшуюся до хрустящей, буро-красной коросты. Летом ещё полбеды, хотя в полуденной зной, когда броня накалится, как сковорода, жара, что в пекле, пот в три ручья…
Робу хоть выжимай…Словом душегубка, мать её в гарнизон…Зимой
