кругах.
Круги прошерстили – только пух полетел.
Только пух и полетел. Не было там Зверя. И ведь не объяснишь людям, которые ведут поиски, что разыскивают они незаурядного гипнотизера, который без всякого труда кого угодно заставит забыть обо всем… вплоть до необходимости дышать, например.
Весин прослушивал дневники Магистра. Полтора десятка аудиодисков, спокойный, почему-то кажущийся старческим голос, резкие переходы от эмоциональных выплесков к холодным рассуждениям.
У Смольникова была интересная манера вести дневник: он беседовал с… кем-то. С невидимым и, скорее всего, несуществующим собеседником. Николай Степанович живо представлял себе Магистра, почему-то в строгом костюме – может быть, потому, что никогда не видел Смольникова одетым иначе, – с чашечкой черного кофе сидящего перед равнодушным цветком микрофона. Одиноко сидящего. И ведущего диалог. Зрелище жутковатое, однако, в сравнении с тем, что еще творил Магистр, мирное и какое-то даже успокаивающее.
Интересно было то, что дневниковые записи Смольников начал десять лет назад. Когда к нему в руки попал Зверь. О более ранних событиях вспоминал лишь мельком, как о фактах неинтересных и достойных упоминания лишь постольку, поскольку они могли объяснить что-то собеседнику непонятное.
Ему хотелось выговориться. Страшно хотелось рассказать, поделиться, похвастаться. Некому было. Желающих узнать о Звере, конечно, нашлось бы предостаточно, но Магистр прекрасно понимал, что ни один человек о его воспитаннике узнать не должен. Слишком велик шанс потерять и Зверя, и надежду на бессмертие, и саму жизнь.
Весин прослушивал дневники и постепенно приходил к выводу, что покойный Магистр был действительно незаурядным педагогом. Может быть, педагогом гениальным. Гений и злодейство в жизни совмещаются с необыкновенной легкостью, и сколько же страшных дел может совершить гениальный злодей!
Из воспоминаний. Смольников
Кое-что человеческое ему действительно чуждо. Так что называть Олега человеком я бы не стал. Биологически он, разумеется… и то, знаете… нет, я бы не стал.
Я нашел этого мальчика, я вырастил его, воспитал, дал ему образование, и не одно, предоставил ему возможность жить так, как он хочет. Я люблю его больше, чем собственных детей. Дети, какими бы родными они ни были, все равно вырастают живым укором родителям. В них вкладывается столько надежд, а они имеют нахальство становиться независимыми. И живут так, как считают нужным. Из Олега же я сделал то, о чем и мечтать никогда не смел, и уж конечно никогда не посмел бы сотворить подобное со своими сыновьями.
Он никогда никого не любил. Разве что родителей, но и тех скорее как некий идеальный образ. Детдомовским детям вообще свойственно наделять потерянных родителей едва ли не ангельскими свойствами. Н-да. Так вот, Олег никогда никого не любил, но в этой своей нелюбви меня он все-таки выделял. И выделяет по сей день.
Его воспитание, конечно,
