/p>
В этом сборнике живут странные герои: Иола каждое утро собирает с подушки свои волосы и вяжет из них шляпу верности для мужа, чтобы защитить его от женских чар. Агриппина тоже умеет вязать; страдая недержанием любви, она каждому опостылевшему мужу вывязывает смерть.
Илья потихоньку съедает свой левый мизинец, так как верит, что собственные плоть и кровь, употребляемые в небольших количествах, продлевают жизнь. Клавдия бродит по дому, утопая по щиколотку в облаках из попугаевых перьев. Агата пробует на вкус все семь грехов. Антоний варит суп из крыла ангела, а Евгений переодевается в женское платье, чтобы прочесть книгу своей души…
Стрела с синим опереньем
Тот, кто верит в случай, – не верит в Бога.
Правый глаз Елизар потерял, когда ему было всего десять. Говоря точнее, он потерял не глаз, а зрение в нем, да и то не полностью. Виновником стал лучший друг Елизара Василий. Выстрелом из рогатки он случайно попал в Елизаров глаз вместо спящей на ветке совы, в которую целился, не заметив, что Елизар в эту минуту как раз забирался на дерево.
Глаз налился кровью и долго не заживал, а когда все же принял свой изначальный вид, стало ясно, что видеть им как раньше, увы, не получится. Когда Елизар закрывал ладонью левое око, окружающее утрачивало четкость и цветистость и превращалось в причудливый узор из размытых светлых и темных пятен. Елизара это не слишком беспокоило, ему даже нравилось по очереди закрывать то один глаз, то другой и наблюдать за тем, как волшебным образом меняется мир, переходя от общего к частному и обратно.
Спустя шесть лет в левый глаз Елизара угодила стрела. Случилось это среди бела дня в лесной чаще. Елизар не помнил, как это произошло и как долго он пролежал в зарослях папоротника без сознания, помнил лишь, что очнулся со стрелой в глазу и что никакой боли при этом не ощущал. Кем стрела была пущена, осталось неизвестным, но вытащить ее удалось только вместе с глазным яблоком. Удивительным было то, что шестигранный наконечник стрелы застрял в самом его центре, не повредив ничего вокруг.
Стрела была необычной, с темно-синим опереньем и ушком из черного оникса, на древке была вырезана надпись: «Primus ex quinque»[1]. Елизар повесил стрелу над кроватью вместо распятия, ведь она вполне могла убить его, но вместо этого всего лишь лишила зрения.
Отец Елизара к тому времени уже умер, и мать совсем упала духом, когда единственный сын почти совсем ослеп. «Мне еще повезло, – утешал мать, а заодно и себя, Елизар. – Если бы скорость полета стрелы оказалось хотя бы чуточку больше, я бы потерял жизнь. Это ничего, что мир больше не показывает мне все свои краски, у меня остались звуки, запахи и способность осязать, а это все же чего-то стоит!»
Теперь Елизар видел лишь силуэты; в солнечные дни они проступали четче, чем в пасмурные, а с приближением сумерек все больше растворялись в пространстве, как чернила в воде.
Знакомый стеклодув сделал по заказу Елизара подобие глазного яблока из молочного стекла с желто-зеленой, цвета материнских глаз, радужкой, хотя второй, настоящий глаз, был голубым, как у отца. Каждое утро Елизар вставлял стеклянное око в глазницу, а вечером вынимал и клал в специально сделанную им шкатулку с круглой ячейкой, выстланной черным бархатом. Как известно, все слепцы становятся зрячими, когда засыпают, Елизар верил, что и стеклянный глаз начинает видеть во сне, и если оставить его в глазнице, то собственные сны смешаются с чужеродными видениями.
Когда тебе перевалило за двадцать, каждый новый день уже похож на предыдущий, но годы всё еще разные, как сводные братья. Что-то менялось в ощущениях Елизара, спустя несколько лет после утраты зрения он вдруг осознал, что все остальные чувства будто ожили после долгой спячки: подушечки пальцев стали более чувствительными, окружавшие запахи – гуще и разнообразнее, но самым ценным даром, которым судьба будто старалась возместить Елизару неспособность видеть, была целая вселенная новых звуков. Теперь слух его был чутким, как у летучей мыши, от пронзительных шумов у Елизара раскручивало ушные завитки, но зато он научился вылавливать звуки из тишины: дыхание деревьев, шепот вина, шорох мыслей окружавших его людей.
Прежде Елизар не то, чтобы не любил музыки, а как-то не замечал, она была для него лишь приятным шумом, однородным, как масло, которое по утрам он мазал на хлеб. В последние же годы музыка будто начала кристаллизоваться, становясь рассыпчатой и разноцветной, словно бисер. Каждая нота отделялась от остальных и продолжала звучать в голове Елизара, оставляя за собой длинный хвост, даже когда ее уже сменил десяток новых нот. Мелодия заканчивалась, и Елизар мог тут же мысленно её повторить, дергая за застрявшие в слуховой памяти хвосты. Расстояния между соседними нотами будто увеличились, теперь между ними Елизар мог разместить не меньше сотни шагов и, слушая игру пианиста, без труда мог определить, отстаёт ли клавиша от
Первая из пяти (пер. с лат.).
