и дальше вела себя, как требовало время и ее статус коммунистки. В общем, она была понятна Ерошкину и, пожалуй, что редкость, понятна сама себе.
Мера случайности, которой так много в жизни, в Вериных дневниках тоже перейдена не была: он читал их как интересный роман, потому что в ее жизни то и дело случалось что-то, что из предыдущего дня никак не следовало, появлялись новые люди или, наоборот, меняя расклад, возвращались люди, давным-давно из Вериной жизни исчезнувшие. Тем не менее Вера оставалась Верой, в общем, здесь всё было в порядке, это несомненно была не придуманная – самая настоящая жизнь, и так, как она шла, день за днем.
Всё же Ерошкин боялся, что, как большинству из нас свойственно, и Вера в понимании жизни однажды сделается необъективной. Он боялся этой необъективности как огня, ведь она значила одно: все те любови, все те романы и их подобия, которыми наполнен дневник, на самом деле фикция, выдумка, обычные девичьи мечтания, и, когда он начнет искать людей, в которых Вера была влюблена, и, главное, тех, кто был влюблен в нее, кто до сих пор ее ждет, таких не окажется. Никто ее даже не вспомнит, разве что просто имя.
Уже увлекшись Верой, он знал и боялся, что руководство НКВД отдаст тогда приказ уничтожить ее дневники, но и этим не ограничится; вряд ли Ежова удастся убедить, что Вера всё записывала потому, что никогда ничего не помнила, потому что память у нее куриная. Над ними будет висеть страх, что вот они уничтожат дневники, посчитают дело сделанным, а Вера через год-два оправится и снова по дням – когда один день цепляет другой, одно событие цепляет другое, блузка, куплена она или там сшита, цепляет всё это: и где купили материю, и из чего перешили, и когда, для какого праздника, кто шил и как ходила на примерку, где в первый раз надела, что сказали подруги – то есть одна старая, никому не нужная вещь может столько за собой потянуть, что хватит на несколько дней самых подробных записей.
По ним Вера и уйдет назад. Станет возвращаться и шаг за шагом уйдет так далеко, может быть, даже в то время, когда и органов еще не было – кто ей тогда сможет помешать?
Этот ерошкинский страх означал, что коллегия НКВД ни на каком мягком варианте не остановится и опять всплывет, как Сталин правильно ее называл, манихейская ересь. Снова на всех заседаниях Политбюро и дальше, ниже, ниже, до последнего колхоза, будут обсуждать только одно: что есть силы добра и силы зла, силы мира и прогресса и силы, глубоко, непоправимо нам враждебные, с которыми никакие договоренности, никакое перемирие невозможно, оно смерти подобно. Только абсолютная, сокрушительная победа, только искоренение врага, так чтобы и памяти о нем не осталось, позволит идти вперед.
Вот почему, начиная первый допрос, Ерошкин так нервничал. Он понимал, что от того, что покажет старинный Верин друг Дима Пушкарев, все они зависят больше, чем сам подследственный. Поэтому и в свой кабинет явился раньше времени – ему надо было успокоиться, хоть как-то взять себя в руки.
Ерошкин знал, что сейчас Дима
