теплым. Почему так было заведено, то ли ради экономии, то ли чтоб выдавить обитателей из номеров и дать уборщицам спокойно работать, я не знаю, да и какое это имело значение, главное, что Рипсик в эти три-четыре часа жутко страдала, для прогулок у нее уже не хватало сил, а в комнате она задыхалась, и обычно она после завтрака брала ридер, спускалась в холл, где кондиционер работал нормально, об удобствах портье, в отличие от жильцов, администрация заботилась, и читала там на диване в окружении приезжающих и уезжающих туристов и их чемоданов, пока в комнате не восстанавливалась гуманная температура. Почему я не ходил жаловаться? Разок пошел, мне обещали «прислать человека посмотреть, в чем дело», но, естественно, никто не пришел, а когда я хотел пойти снова и устроить скандал, Рипсик спросила: «А если они нам потом не продлят номер?» Такая опасность существовала, каждую неделю я выторговывал у портье следующий срок, до сих пор нам шли навстречу, только поднимали понемножку цену, а если откажут, куда мы денемся?
Сейчас, как я уже сказал, жара немного отступила, я положил мешки с вещами Рипсик на кровать, подошел к окну, дернул, открыл, кондиционер тотчас умолк, и в комнату ворвался шум Ронда-де-Дальт. На этой магистрали, полукругом охватывавшей Барселону, движение не прекращалось ни на минуту, так что даже в более прохладные ночи мы все равно не могли бы спать с открытым окном. Бедная Рипсик, подумал я в который раз, полтора месяца без свежего воздуха, и какие полтора – последние в жизни! Я вспомнил, как она за неделю до смерти попросила меня принести из гостиницы тетрадь и ручку – ей хотелось немного поработать. Я принес, и когда на следующее утро пришел в больницу, увидел ее счастливой: «Знаешь, я написала целый большой кусок!» Ох, подумал я, значит, не все еще потеряно, нам удастся отсюда вырваться и поехать в Ниццу, однажды ее здоровье там улучшилось, может, это повторится – но в ту же ночь одна грубая, не терпевшая возражений медсестра, с манерами гестаповки, закрыла на ночь дверь в палату, а надо сказать, что коридор был единственным местом, откуда в палату проникал воздух, оконные рамы не открывались, они были крепко прибиты, и утром Рипсик почувствовала себя значительно хуже.
Надо было рассортировать вещи, я вывалил содержимое мешков на нашу большую кровать и разделил его на четыре большие кучи, в одну одежду, в другую кремы и прочую косметику, в третью лекарства и в четвертую бинты и марлю, часть бинтов была еще не распакована, они могли кому-то пригодиться, а остальные надо было выбрасывать, ими Рипсик неоднократно пользовалась, они были именно такие, в каких она чувствовала себя наименее неудобно, сперва она стирала их сама, потом, когда попала в больницу, это делал я. Среди одежды не было ничего, что стоило сохранить, – домашние штаны и эластичные майки, из-за которых шла постоянная война с медсестрами, они хотели обтянуть грудь Рипсик тоже эластичным, но очень тесным бинтом, от которого Рипсик задыхалась, а сверху надеть кошмарный, открытый сзади халат, оставляющий
