события. Так и здесь. Не успела Прасковья появиться, как мать Гришкина на весь колхоз воскликнула:
– Говорят, твоя Тонька с дипломом приехала?! Теперь, поди, всех учить будет, как коров правильно доить, сеять и пахать!
Прасковья, наклонив голову, молча стала заниматься привычным делом. Другая доярка, моргнув, Гришкиной матери, спросила:
– И чё, правда штоль? А ну, признавайся, Парасковья, твоя Тонька вернулась учёныя?! Поди, таперича, дилектором будить?! Чаво молчишь, как словно в рот воды набрала? Давай порадуй обчество тружениц. Вон Семёныч, и то усы навострил, гляди, как заинтересовался, ажныть папироска перестала дыметь. Правда, Семёныч, антиресно? Ведь это не быкам хвосты крутить, чему ты здеся научился? Это в городе! Там всяким наукам учат, нам здеся неведомым.
Прасковья, взяв подойник, ушла в дальний конец фермы.
На следующий день всё повторилось. Языкастые бабы продолжили донимать и без того переживающую Прасковью. Но на этот раз у них оказался бригадир, который, поняв злобные насмешки, строго пресёк их. И пообещал, что если они не прекратят свои издевательства над бедной женщиной, то он поднимет этот вопрос на собрании и устроит им проработку.
Явные и открытые издёвки прекратились, но между собой сплетницы продолжали шушукаться и криво усмехаться. Прасковья молча терпела. Осунулась, замкнулась. А ночью, как будто кто открывал кран, слёзы текли сами собой. Она закрывалась с головой одеялом, чтобы никто из детей не видел, и беззвучно плакала.
Последние дни февраля пятьдесят восьмого выдались ненастными. Февраль будто вспомнил, что он всё же ещё зимний месяц, и завьюжил. Откуда-то налетела пелена, затем стала сеять мелкая крупа, а потом повалил снег. Двое суток бесновалась непогода. Казалось, что зима хочет показать людям, вот, мол, глядите, как я умею. А то разбаловались, изнежились. Вот какая сила у меня.
– Наверно, весь снег решила высыпать, что остался, – сказала Прасковья, входя в дом. Похлопав себя рукавицами спереди, она сняла телогрейку и встряхнула её, чтобы очистить со спины. Обмела кирзовые сапоги и вошла в кухню.
– Вот задери её, эту непогоду, – чертыхаясь, она сняла сапоги, размотала платок и, присев на лавку, оглядела присутствующих.
Антонина шурудила кочергой в печке, а на лежанке уже стояла кастрюля с дымящейся картошкой.
– Ну, что, не передумала? – спросила мать.
– Нет, мам, уеду. Здесь мне житья не будет. Одни издёвки.
– Ладно, только пообещай мне, что как только приедешь к нему, сразу мне письмо напиши, чтобы я не волновалась.
– Хорошо, мама. Ты очень-то не расстраивайся, я всё сделаю, как и обещала.
– Да чего не расстраиваться, – вдруг всхлипнула мать, – вон куда едешь. За тридевять земель. И никого там нет, чтобы помочь.
– Ладно, мам, всё, хватит, не начинай.
– Я с Николай Васильичем договорилась, он раз в месяц в райцентр ездит, так обещал, что тебя возьмёт. Только
