минуты, что полиция доставила ее как беглую, потом дорогой и, наконец, в эту минуту все одинаково стоит сгорбившись, согнувшись, уронив голову на грудь, с руками, безжизненно висящими по бокам туловища.
Она – приговоренная к смерти!..
И вдруг, в эти минуты почти первого свидания их, Шумский, оглядев Пашуту, вздохнул и подумал, что сделал бы лучше, если бы оставил ее у Евы и не только не мешал, а помог, чтобы Аракчеев продал ее барону.
– Ну, Пашута, – заговорил Шумский умышленно сухо, – что же мне теперь с тобой делать?
Девушка не шелохнулась, бровью не двинула.
– Завтра расправа будет, – продолжал Шумский, – очухается наш дуболом, притянет Настасью к Иисусу, а там и за вас всех примется. А ведь на тебя розги двойную силу возымеют: и телу, и душе больно будет. Душе, пожалуй, еще больнее. Ты видишь, барышня какая. Тебе оскорбительное хуже, чем больное… Тебе, поди, что две розги, что сотня, – все равно. Что же ты молчишь?
Пашута не отозвалась, слегка двинула плечами и, несмотря на видимое желание подавить и скрыть глубокий вздох, все-таки не скрыла его. Грудь ее высоко поднялась, и глубокий протяжный вздох страдающего человека явственно послышался в комнате.
Наступило молчание.
Шумский задумался, стараясь вспомнить, какие причины заставили его когда-то выписать в Петербург именно эту девушку себе в помощь и приставить к баронессе в качестве ее горничной и своего тайного шпиона и помощника. Не пади его выбор на эту Пашуту, а на какую-либо другую девушку грузинскую, то все повернулось бы иначе. И, пожалуй, во сто крат ужаснее, не только для Нейдшильдов, но и для него. Теперь он, вероятно, уже был бы солдатом! «Ничего не разберешь, – мысленно проговорил он. – Ничего окончательно не разберешь. Что хуже? Что лучше? Есть ли виноватые? Сам Господь Бог не рассудит всего этого!»
– Ну, Пашута, слушай, – заговорил он наконец спокойным, отчасти даже печальным голосом. – Тебе ничего не будет! Я не скажу ни графу, ни Настасье ни единого слова о том, как ты меня ославила и разжаловала из их сына в подкидыши. Ты одна всю мою жизнь в прах обратила. Понимаешь ли ты это свое деяние или не понимаешь, уж, право, я даже не знаю!
Пашута вдруг выпрямилась, подняла голову, и красивые глаза ее ярко блеснули на сидящего Шумского, едва заметный румянец появился на щеках.
– Я вам зла не желала, – глухо, почти хрипливо произнесла она. – Видит Бог!
– Зла не желала, а великое сделала! Что мне в том, что ты не хотела меня губить, а все-таки погубила? Тебе одной сдуру поведала все матушка, думая, что ты ей по гроб жизни обязана, а ты рассказала все фон Энзе, а тот – всему Петербургу и барону. Даже мне самому хватил он это в лицо. Ведь ты одна всему причина. Будь же настолько правдива, чтобы сознаться в этом. Неужели ты не понимаешь, что без тебя все шло бы по-старому?
– Да, я во всем виновата, – выговорила Пашута слабеющим голосом. – Во всем я одна, но, видит Бог, я зла вам не желала. Вы, барин, ничего не понимаете, ничего как есть не поняли
