только и сказал Пепе.
Эсперанса бормотала что-то бессвязное; казалось, она молила о чем-то Деву Марию, вместо того чтобы, как мирянка, просто спросить Хуана Диего, что с ним произошло. Ее заклинания звучали для брата Пепе как тарабарщина Лупе, – возможно, это генетика, подумал Пепе; тут (конечно же) встряла и Лупе, привнеся в невразумительное моление свою долю лопотания. Естественно, Лупе тыкала пальцем в хозяина свалки, пересказывая сагу о растрескавшемся боковом зеркале и ноге, раздавленной в результате того, что грузовик дал задний ход. В девочке не было никакой жалости к Ривере с его губами-гусеницами, который, казалось, был готов броситься к ногам Девы Марии или несколько раз удариться головой о пьедестал, на котором так бесстрастно стояла Богоматерь. Но была ли она бесстрастна?
Именно в этот момент Хуан Диего посмотрел вверх, на лицо Девы Марии, обычно лишенное каких бы то ни было эмоций. Повлияла ли боль на его зрение, или Богоматерь Мария и в самом деле сердито взглянула на Эсперансу – на ту, которая, несмотря на свое имя, привнесла так мало надежды в жизнь своего сына? И что именно не устроило Богородицу? Что заставило Святую Деву Марию так сердито посмотреть на мать этих детей?
Глубокий вырез открытой блузки Эсперансы, безусловно, более чем обнажал невероятный, разделенный ложбинкой бюст уборщицы, и с позиции Девы Марии, водруженной на пьедестал, с этой всеохватной высоты Божья Матерь взирала на décolletage, то бишь на декольте, Эсперансы.
Сама Эсперанса не обращала внимания на категорическое неприятие своей особы со стороны громоздящейся над всеми статуи. Хуан Диего был удивлен, что мать поняла, о чем запальчиво лопочет ее дочь. Хуан Диего привык переводить речь Лупе – даже для Эсперансы, – но на сей раз это было не нужно.
Эсперанса перестала умоляюще заламывать руки возле пальцев ног Девы Марии; уборщица столь чувственного вида больше не умоляла равнодушную статую. Хуан Диего всегда недооценивал способность матери обвинять других. В данном случае ее праведный гнев обрушился на Риверу – на el jefe с его разбитым боковым зеркалом заднего вида, на того, кто спал в кабине своего грузовика, поставив рукоятку передач на задний ход. Крепко сжав кулаки, она била хозяина свалки обеими руками; она пинала его по голеням; она рвала ему волосы, ее браслеты царапали ему лицо.
– Вы должны помочь Ривере, – сказал Хуан Диего брату Пепе, – или ему тоже предстоит прием у доктора Варгаса. – Затем раненый мальчик обратился к сестре: – Ты видела, как Дева Мария посмотрела на нашу мать?
Но, казалось бы, всезнающая девочка только пожал плечами.
– Дева Мария всех осуждает, – сказала Лупе. – Для этой большой сучки все не очень-то хороши.
– Что она сказала? – спросил Эдвард Боншоу.
– Бог знает, – сказал брат Пепе. (Хуан Диего не предложил перевода.)
– Если ты хочешь о чем-то побеспокоиться, – сказала Лупе брату, – лучше побеспокойся о том, как Гваделупка смотрела на тебя.
– Как? – спросил девочку Хуан Диего. Боль в ноге мешала ему повернуть
