встречи с бывшим видным нацистом. Если поначалу он никак не мог избавиться от чувства неприязни к Коху, то сейчас оно совершенно ушло, уступив место жалости к этому беспомощному старику с шаркающей походкой. Когда час назад Урбан шел на встречу в тюрьму, его занимало только одно – знает ли Кох Збигнева Клепинского, в отношении которого следственный отдел в Ольштыне вел уголовное дело.
Шеф поручил молодому сотруднику, недавно приехавшему в Ольштын из Варшавы, провести эту встречу лишь потому, что Урбан прекрасно владел немецким языком и, кроме того, был очень обходительным и вежливым. Именно эти качества, по мнению начальника, должны были позволить «разговорить» Коха и получить от него необходимые показания.
Газету «Дер Остпройссенблатт» капитан Урбан взял сам, на всякий случай. Будучи наслышанным о поисках Янтарной комнаты, он заранее решил попытать счастья и расспросить самого осведомленного человека по этой части. Но, как оказалось, просчитался. Кох практически ничего не добавил к тому, что Урбан и так знал о поисках Янтарной комнаты. Но было в этой мимолетной встрече нечто такое, на что капитан не мог не обратить внимание. Это была, конечно, ироничная улыбка Коха, когда он читал статью о том, что Янтарная комната вывезена из Кёнигсберга и находится где-то далеко за его пределами. Эта была горячность, с которой Кох, все более распаляясь, говорил о «герметичных бункерах» и о «людях из СД», причастных к укрытию Янтарной комнаты.
«Похоже, он все-таки что-то знает, но не говорит, – думал Урбан. – Как же его разговорить? Как заставить Коха дать показания о том, где находятся спрятанные гитлеровцами ценности? Почему наши вместе с русскими не договорятся, чтобы выпустить его из тюрьмы? Все равно он глубокий старик и скоро умрет. Если он не расскажет, что знает о всех этих делах, то скорее всего, унесет тайну с собой в могилу и никто никогда не узнает, где же спрятаны Янтарная комната и другие сокровища!»
Капитан Урбан вынужден был прервать свои рассуждения. За решетчатым окном, затянутым серыми разводами грязи, он увидел фигуру, одиноко бредущую по уложенной каменными плитками дорожке. Окно выходило на тюремный двор, куда, очевидно, выпускали на прогулку заключенных. Этот же сгорбленный и тяжело передвигающийся старик, бывший некогда грозным гаулейтером и рейхскомиссаром обороны Восточной Пруссии, по-видимому, имел лишь одно небольшое преимущество перед другими заключенными – его иногда выводили во двор, когда там никого не было. Он бродил, опираясь на тросточки, вдоль стены, пока сам не уставал или надзирателю не надоедало его ждать. Урбан даже представил, как надзиратель кричит: «Эй, Эрих! Хватит шляться! Пошли в камеру!»
Маленькая фигурка в черной куртке и арестантской шапочке, надвинутой на самый лоб, повернулась и стала удаляться вправо так, что Урбану было ее уже не видно из окна. За высокой сеткой открывалось свободное пространство между зданиями, а дальше – опять серая стена с пятнами зарешеченных окон. Эриха Коха уже не было видно.
На столе начальника
