ее Никой, Гоша тоже ее так называл. Принимая электромагнитные процедуры знаменитого осциллографа Лаховского и успешно, судя по результатам, индуцируя биоэлектричество, о Нике он почти не вспоминал. Она куда-то удалялась с каждой новой процедурой. Может быть потому, что особо не переживала, как ему казалось, за его здоровье после этой жуткой истории с колесом. Грустно, когда тебя откровенно не любят и не стесняются своего безразличия. «Наверное, это за деда», – подумал Гоша. Для него было пыткой оставаться с парализованным дедом даже на два-три часа, он придумывал занятия, факультативы, температуру, скидывая все на мать. Тогда денег на сиделок не было. «Дед, прости меня! Я всегда тебя любил. Если у меня будет сын, я назову его Бронесталем, в память о тебе. Всем светским козлам назло! Это будет условием, без которого я не женюсь». После клятвы Гоше полегчало, и он опять начал додумывать свой первый фотороман. Может, его в Африке снять? Лена и негритянки. Он закрыл глаза минут на двадцать. Потом открыл и прочитал плакат с портретом Елены Ивановны Рерих, висевший напротив кресла: «не сердитесь, не ревнуйте, не завидуйте, будьте добрыми и оптимистичными, тогда вы доживете до глубокой старости».
Вошла помощница Марка, маленькая и тоненькая, почти какая-то прозрачная, с веснушками на носу.
– Сеанс клеточной осцилляции прошел успешно, – голос у нее был звонкий и жизнеутверждающий.
– Откуда ты знаешь? – удивленно спросил Гоша.
– А другого не бывает, – улыбнулась медсестра. Ей было уже лет сорок с небольшим, но оттого что она была вся такая тонюсенькая, казалась каким-то эльфом без возраста и адреса.
– Руку давай.
По вене потек витамин С. Не очень приятная процедура опять вернула его к Нике. Она точно ему изменяла. Когда он говорил о чувствах, она отводила взгляд и задавала вопросы про кино, компьютеры, приставки, программки, флешки с бриллиантами, кеды, мандарины, лежащие на подоконнике ножницы или пиццу с ананасом. Он отвечал и замолкал – не хотите, типа, не очень-то и надо. Девчонки помешались на папенькиных сынках с глобальной перспективой. Ника не была исключением. Ему всегда казалось, что им она заполняла «перерыв». Ладони опять стали влажными. Жить без переживаний, как советовала Рерих, пока не удавалось. Чаще всего он удивлялся своим ошибкам и неумению сразу правильно отреагировать на неудобные вопросы. Не потом, дома на диване находить то, что искал, а сразу, как гениальный Аль Пачино с экрана – словом, «разворачивать ситуацию». Он пасовал перед хамством. Замолкал и терялся, а иногда не терялся, но не позволял себе опускаться до уровня склоки. А Ника как раз была хамоватой. Она догадывалась об этой его слабости, хотя в глубине души чувствовала, что если пережмет, он может и дверью хлопнуть. И не будет больше красивых фотографий. Он давно ее не снимал. Она перестала его вдохновлять. Гоша схватился за эту промелькнувшую мысль. Да, действительно, снимать ее как-то не хотелось.
– А
