словно две телушки, проплыли две кокетливые молодухи.
– Добра-дня гьясиру новому са-ветничку!
– Вам того же, – угрюмо бросил Эгин.
«Искать общества благородных… Легко сказать!»
Сердце Эгина наполнилось горечью. Сколь рьяно ни утолял он свою похоть последний год, как ни старался забыть одну молодую особу, бывшую ни много ни мало племянницей погибшего Сиятельного князя (мятежника и узурпатора), ныне же – племянницей Сиятельной княгини (вроде бы законной), она никак не шла у него из головы. Сколько ни старался он смотреть на вещи трезво, одно имя Овель исс Тамай делало его пьяным без вина, грустным и по-нехорошему глупым.
Что в ней было примечательного? Эгин не знал и сам.
Отнюдь не первая красавица Пиннарина. И даже не вторая. Худая и жеманная плакса. Дерзкая восемнадцатилетняя девчонка с капризными губами и глубокими, словно хуммерова бездна, глазами.
Овель отдалась ему в первый же день их весьма необычного знакомства, отдалась беззастенчиво и беззаветно. И при одном воспоминании о той ночи, единственной, кстати сказать, ночи любви за все время их знакомства, дыхание Эгина становилось чаще, мысли сбивались в какой-то горячечный клубок, а уста немели.
Теперь Овель – супруга Лагхи Коалары, гнорра Свода Равновесия. Человека, которому подвластны все тайные и явные силы Варана. Известны все мысли и страхи Варана. Которого боится и оттого еще больше обожает Сиятельная. Которого опасаются даже те, в чьих руках судьбы империй, куда более обширных и зубастых, чем княжество Варан.
Вожделеть к жене гнорра – это гораздо хуже, чем желать гнорру смерти. И кара за это, должно быть, положена соответствующая. Не будучи умственно отсталым, Эгин понимал это без дополнительных разъяснений. И все-таки желал Овель исс Тамай. И любил ее самой грязной, самой назойливой, самой ненасытной человеческой любовью.
В тот день Эгин вернулся из Свода, ошарашенный новым назначением. Дома же его тоже ожидал сюрприз – послание, подписанное лично гнорром.
В нем содержались точные, но скупые предписания касательно того, что ему придется делать в вайском захолустье. «Вая, – писал гнорр, – это опасный нарыв на теле Великого княжества…» Но Эгин не дочитал послание до конца. Сложив вчетверо, он засунул его в карман куртки. До лучших времен. Еще год назад такое обращение с письмами гнорра показалось бы ему самоубийственным.
Эгин был зол, хмур и, вопреки обыкновению, груб. Он огрел по шее конюха, разбил о стену хрустальную чернильницу и извел зазря бутыль гортело, которую собирался осушить, дабы скоротать вечер. Отпив глоток, Эгин, неожиданно испытал третий за день приступ ярости и вылил ее на пол…
Как вдруг в дверь постучали. «Шмель»-посыльный принес письмо. Точнее, короткую записку.
Эгин не знал почерка Овель, ибо у него никогда не было возможности иметь с ней переписку. Но, даже не прибегая к искусствам аррума, Эгин смог безошибочно определить Овель по слогу. И, главное,
