чудак обернулся, вылупив на него одинокий глаз, бригадир осознал, что схватился за чистый рукав богатея жирными пальцами. Отшатнулся, ища слова оправдания, но тот, казалось, и не заметил. Понятно дело – деньжищ куры не клюют, раз может выбрасывать их на реставрацию такой развалины, как этот театр.
Когда его закрыли, уже никто и не помнил. Годы стоял, ветшая, роняя известковые слезы, собирая под дырявой крышей отребье да ворье. И тут вот понадобился кому-то.
– Ты прав, – только и отозвался Хофман. – Все прогнило.
– Вы бы слезли, со сцены-то, – бригадир с усилием подбирал слова для общения с важной, но, видать, слегка слабоумной персоной. – Тама вон стропилы обвалились, снег всю зиму падал, доски того и гляди проломятся. Зашибетесь, говорю, шею свернете.
– А, это, – меценат, как по-образованному называл его герр Воренбах, передернул плечами и стряхнул с багряного обшлага пылинку. – Вряд ли.
Но от края все-таки отошел. Бригадир шумно выдохнул. Если бы не углядел и угробил мецената, с работы бы вышвырнули ногами вперед. Но облегчение его было недолгим: Хофман вдруг забросил ему руку на шею, а другую, рисуясь, простер к прохудившемуся, зияющему небом потолку.
– Ты только представь, как это будет! Мы возведем новые колонны, поверху пустим барельеф в виде огромного змея, грызущего свой хвост! В центре будет огромная хрустальная люстра, и сияние ее огней будет отражаться в бриллиантах, отягчающих женские ушки и холеные шейки. Блеск, брызги! Два яруса лож с бархатными занавесями. Влюбленные смогут держаться за руки, спрятав их за высокими спинками кресел. А там, смотри же, смотри, – он стиснул шею бригадира сильнее. – Королевская ложа! Разумеется, мы всегда будем держать ее свободной на тот случай, если монаршая чета соблаговолит посмотреть нашумевшее представление. Но вот – свет гаснет, – Хофман понизил голос до шепота, – Тш-ш!.. Начинается спектакль… Босой мальчишка тайком садится на корабль, в его узелке только хлеб и флейта. Где-то в башне льет луковые слезы одинокая девочка с золотыми волосами. Бандит бежит из заключенья, чтобы повидать мать, прекрасный принц сходит с ума, великан пасет овечку, а птица похищает драгоценный камень… О, мой театр! Он прогремит! Он будет греметь!..
– Герр Хофман… – просипел строитель, и меценат, наконец, отпустил его. – Вы бы так пока не волновались! Работы – море, почти окиян. Дожить надо!
Хофман отвернулся и, кажется, смахнул что-то с лица. Может, пыль.
А когда вновь взглянул на бригадира, взгляд его был потухшим. Таким… нормальным.
– Эх, дружище, ты – просто кладезь мудрости, – усмехнулся он.
Одноглазому Уиллу удалось остановить оползень голыми руками. Это можно было увидеть, только выглянув в окно Угла, выходящее на Золотой Квартал.
Угрозами, поджогами и шантажом он добился того, чтобы ни один строитель не занимался обновлением благополучного района для благополучных горожан. Он тянул время.
Прежде дворец париков и шиньонов, ныне – прибежище отверженных. Пока им всем не найдется новое место, нельзя подпускать Квартал
