происходило в коровнике…
Декан Уилкинс, глубоко вдохнув, смотрит прямо на меня и кладет руку мне на плечо.
– Сынок, произошла авария. – Он ненадолго умолкает. – Автомобильная авария. – На этот раз он молчит дольше. – Там были твои родители.
Я смотрю на него в упор: что-то он скажет дальше?
– Но они… Ведь они?..
– Увы, сынок. Все произошло мгновенно. Ничего нельзя было сделать.
Я смотрю на него, пытаясь не отводить взгляда, но у меня не получается, его лицо уменьшается и исчезает в конце длинного черного туннеля. Перед глазами мелькают звездочки.
– С тобой все в порядке, сынок?
– Что?
– Все в порядке?
И вот он вновь передо мной. Я моргаю, не понимая, о чем это он. Ну что может быть в порядке, к чертям собачьим? Потом до меня доходит: ему непонятно, почему я не плачу.
Прочистив горло, декан продолжает:
– Тебе придется поехать домой. На опознание. Я отвезу тебя на вокзал.
Полицейский инспектор, член нашей общины, ждет меня на платформе в штатском. Он неловко кивает и напряженно пожимает мне руку. И, будто бы одумавшись, стремительно заключает в объятия. А потом громко хлопает по спине и обрушивает на меня целый град тычков и всхлипов. И везет в больницу на собственной машине, двухлетнем фаэтоне, который, должно быть, стоит бешеных денег. Поистине, многие вели бы себя иначе, если бы знали, что случится в том памятном октябре.
Коронер ведет нас в подвал и проскальзывает за дверь, оставив нас ждать в вестибюле. Несколько минут спустя появляется медсестра и, распахнув дверь, без лишних слов приглашает нас войти.
Окон в комнате, куда мы попадаем, нет. Стены голые, если не считать часов. Пол выстлан оливково-белым линолеумом, а посередине комнаты – две каталки. На каждой – тело под простыней. Уму непостижимо. Я не понимаю даже, где голова, а где ноги.
– Готовы? – спрашивает коронер, проходя между ними.
Я сглатываю и киваю. Кто-то кладет мне руку на плечо. Инспектор.
Сначала коронер открывает тело отца, потом – тело матери.
Мои родители выглядели совсем не так, но кто же это, если не они?
Теперь они в плену у смерти, смерть – везде: в царапинах на их истерзанных телах, в темно-фиолетовых пятнах на бескровно-белой коже, в проваленных глазницах. Лицо матери – при жизни столь миловидной и щепетильной – застыло в жесткой гримасе. Спутанные окровавленные волосы вдавлены в раздробленный череп. Рот открыт, а подбородок опущен, как если бы она храпела.
Я отворачиваюсь. Меня начинает рвать. Сразу подскакивает кто-то с лотком наготове, но я промахиваюсь и слышу, как содержимое моего желудка хлещет на пол и разбрызгивается по стене. Слышу, потому что крепко зажмурил глаза. Меня все рвет и рвет. Вот уже, кажется, больше нечем, но меня продолжает выворачивать – и, согнувшись пополам, я размышляю, может ли человек вывернуться наизнанку.
Меня уводят и усаживают
