по-видимому не давая шагу ступить.
Ведерников привернул фитиль в лампе, подошел к окну, намереваясь всмотреться в темноту, стоявшую за стеной дома, но окна наглухо были закрыты ставнями. Ведерников заспешил в столовую.
Лукерья привлекла к себе девочку, погладила ее по худенькой, с торчащими лопатками спине, спросила:
– Ты кто в этом доме, малышка?
– Я-то? Сиротка.
– Чужая?
– Деду Порфирию внучка. Матушке Устиньюшке чужая. А ты, тетенька, кто?
– Я? Я просто подлая баба.
– Неправда, ты добрая. А ты откуда приехала? Из коммуны?
– Из нее.
– А Бастрыкова Алешку знаешь? Он тоже сиротка.
От одного упоминания фамилии любимого человека остро заныло сердце Лукерьи, застучало в висках, нахлынуло чувство раскаяния. «Ну зачем, зачем я сбежала? Хоть бы одним глазком взглянуть сейчас на него!.. Да и худо ли мне там было? Все свои… А эти… Нет, не те они, за кого себя выдают».
Надюшка доверчиво прижалась к Лукерье, только что-то хотела сказать ей, но в комнату вошли Порфирий Игнатьевич и Ведерников. Хозяин, пошатываясь, прислушался к лаю собак, усмехнувшись, сказал:
– На зверя собаки лают. Бродит где-то поблизости.
Порфирий Игнатьевич беспечно махнул рукой и ушел.
Ведерников отвел рычажок с мембраной, пустил граммофон. Надюшка почувствовала, что она тут лишняя, и убежала на кухню.
Вдруг где-то совсем под окнами прогрохотал выстрел, и протяжный визг раненой собаки огласил берег. Кибальников выскочил из спальни, подхватил Отса под руку. Оба скрылись в сенях. Там была дверь в конюшню, а из нее выход в огород. Ведерников сдернул рычажок граммофона так, что захрустела под иглой пластинка, задул лампу.
– Пойдем, Луша, скорее!
Он обхватил Лукерью за плечи, торопливо повел ее вслед за Кибальниковым и Отсом. Порфирий Игнатьевич, отрезвев в одно мгновение, заметался по прихожей, бормоча:
– Христом-богом прошу, не оставляйте меня одного! Бастрыков это! Бастрыков! Растерзает он меня…
– Не паникуй ты, Исаев! Я тебе говорил, не место этот дом для вечеринок! – ругался Кибальников.
– Не дайте погибнуть! – откровенно хныкал Порфирий Игнатьевич, но его уже никто не слушал. Офицеры стремительно уходили на заимку.
Порфирий Игнатьевич погасил лампу в прихожей, но было уже поздно: в ставни забарабанили с такой силой, что зазвенели стекла. Исаев приложил ухо к продушине, в которую был просунут железный болт. Два мужских голоса крыли матерными словами и собак и хозяев, которые спят мертвецки или делают вид, что спят. Порфирий Игнатьевич хорошо запомнил голос Бастрыкова. Нет, ни один из этих голосов не походил на комиссарский.
– Кто это? Кто там? – закричал Исаев в продушину.
– К Порфирию Исаеву мы! Из Томска! – послышалось из-за стены.
Дрожа от страха, Порфирий Игнатьевич
