нет. Смотрю, весь стол углем исписан. – Бастрыков на память, но не пропуская ни одного слова, передал прощальное «послание» Лукерьи. – Как прочитал я, заспешил к вам…
Бастрыков обвел взглядом собравшихся, всмотрелся в чумазые от дыма, от земли, от золы, от смолы, вспотевшие лица, в настороженные, застланные потом и усталостью глаза.
– Пожалкуем, братаны! Отменная стряпуха была!
– Ей наша коммуна что хомут с гвоздями! Грудь колет!
– Умаялась бедняга! Таку ораву попробуй накорми!
– Работы много навалил, Роман! Сам себе спуску не даешь, ну и других к земле гнешь! Поослабь вожжу!
– Что вы заныли о ней? Не от работы она! Тереха ей поперек горла пришелся… лупил ее!
– По тебе, Бастрыков, она сохла – давно заприметили! Другой бы приласкал. А ты кремень!
– Тетка у нее попадья была! В ней та же гнила закваска.
– Не бреши, Митяй! Житуха ее – нужда и слезы, слезы и нужда.
– Когда в шеренге боец падает, остальные солдаты ближе друг к дружке встают.
– Да ты что, на войне, дядя Иван?! Окстись!
– Тереха приедет, а его бабы след простыл.
Бастрыков прислушивался к говору, стараясь понять, глубока ли рана, нанесенная коммуне. Когда все выговорились и шум стал стихать, Бастрыков снова поднял руку.
– Вот что, товарищи и братаны, хочу сказать; хулить Лукерью вдогонку не стану. Старалась она. А одного старания мало. Понятие должно быть, ради чего стараешься. Тогда сколько работы ни наваливай, все ее будет мало. Призываю к понятию всех. В коммуне каждый живет ради других, а другие живут ради него. В том наша сила.
Он помолчал, взглянув в сторону женщин, сбившихся в одном месте, продолжал:
– Кто теперь на кухне встанет, ума не приложу. Может быть, ты, тетка Арина? – кивнул он на жену Ивана Солдата.
– А почему нет? Могу, Роман Захарыч! – с готовностью отозвалась женщина.
– Вот это по-нашему, по-коммунарски! – одобрил Бастрыков.
Коммунары дружной гурьбой с говором направились к тропе, продолжая обсуждать поступок Лукерьи.
Бастрыков задержался, осматривая чистину, отстал, шел сзади всех. Алешка убежал с собаками вперед, покрутился где-то на берегу, заскучав по отцу, вернулся, встретил его на тропе. Отец шел тихо-тихо, как слепой, прищуренные глаза его были устремлены куда-то вдаль, а губы чуть-чуть шевелились. Он думал о Лукерье, мысленно желая ей и счастья и успеха. Втайне он сердился на нее за то, что она унизила коммуну, но сердился без злобы, понимая, что жить и дальше по-прежнему было бы ей лихо. Грусть о Лукерье, а может быть, просто раздумье о том, какими трудными и путаными тропами ведет жизнь иного человека по земле, легла мрачной тенью на лицо Бастрыкова.
Алешка хотел спрятаться в кустах и, внезапно выпрыгнув из-за них, напугать отца. Но у Романа такой был вид, что проказничать мальчишке не захотелось. Он дождался отца
