и жгущих все внутреннее существо твое с такою силой, что вот-вот оно обратится в пепел, то ты не молишься, отец!.. Отец! Если и любовь твоя – не пламень, поедающий всякую скорбь ближнего твоего и самое естество твое, самую душу твою не вплавляющий в душу твоего ближнего, ты не любишь тогда, отец!..
И много, много говорил в такие минуты Митроша такого, от чего трепетало и билось в рыданиях родительское сердце…
– И кто же мог прозревать, какую силу таил в себе наш Митроша? – говорил мне, от слез едва переводя дыхание, старец-протоиерей, – любя губили мы эту силу. Да, Господи Боже мой, кто бы мог это подумать? Ведь он все молчал, с детства молчал; ни с кем ни слова, ни с кем не общался, ни с кем не был откровенен в том, что было святыней его души. Только в семинарии, с одним стариком преподавателем, Гавриилом Михайловичем П., он как-то сошелся близко. Это был глубоко верующий человек характера чисто исповеднического; с ним он был в постоянном общении и, даже в университете, находился с ним в непрерывной переписке. Но и Гавриил Михайлович был из таких людей, из кого лишнего слова не выжмешь; да и тот теперь, скоро два года как умер, а с ним умерла и тайна Митрошиного сердца, которое ему одному и было открыто… Боже мой, Боже великий! Кто ж догадаться мог, что не в суде и не в акцизе место нашему Митроше?..
И плакал бедный отец у Божьего престола в алтаре с воздетыми к Небу Небес руками, прося и вымаливая у Бога жизнь своему Митроше, своему любимому, непонятому, неоцененному сыну…
А как мать-то убивалась и плакала! – про то знать могут только одни матери, терявшие навеки дитя свое любимое…
И вот наступили роковые предсмертные дни Митроши. Непрерывно, изо дня в день, продолжалось его общение со Христом в Таинстве святой Евхаристии: каждый день от обедни духовник его, второй приходской священник, приносил Св. Дары, которыми умирающий и приобщался с пламенной верой. Страдания его как будто стали ослабевать; легче становилась одышка и кашель, убийственный, зловещий кашель чахоточного, временами меньше терзал избитую, иссохшую, измученную грудь.
– Митроша! – радостно воскликнула мать, – тебе лучше, солнышко наше?
– Да, маменька, лучше!
– Вымолим мы тебя у Господа, вымолим!
Вдруг больной как-то весь съежился, сжался; глаза беспокойно и испуганно уставились в одну, ему одному видимую точку за плечом у матери.
– Митроша, что ты? Иль ты что видишь?
– Вижу! – прошептал больной, и ужас послышался в этом жутком шепоте.
– Что же ты видишь? – переспросила испуганная мать, чувствуя, что и ее сердце забилось от какой-то неопределенной тревоги, смутного страха предчувствия незримой, но грозной опасности… Но Митроша молчал и только упорно продолжал смотреть все в ту же невидимую точку и с тем же выражением безграничного, холодного ужаса, с трудом осеняя себя крестным знамением.
– Митроша,
