Ты идешь не туда, эта дорога ведет к историческому вырождению, а мы – на просторы освоения Вселенной. Давай с нами!». Этот маленький экскурс показывает атмосферу того времени, когда ложь и лицемерие были эталоном психического здоровья и новояз Оруэлла был нормой. Квинтэссенцией состояния было знаменитое: «А теперь артист Вуячич вам романсы прохуячит». Осмелившись на ненормативную лексику, я отдаю должное продвинутым фрейлейн из старших классов, которые между собой, когда идут веселой стайкой из школы, не только вызывающе громко, но и искусно обращаются с архаикой. Однажды я шел за такими модными сороками и думал, что они переняли цыганскую манеру никого не замечать вокруг, как вдруг одна из них обернулась и твердо произнесла: «Вы не переживайте, мы целомудренные, это просто драйв». Они ничего не знали о Карле Хаусхофере и его учении о границах дозволенного. Но, может быть, и к лучшему.
Сергей Жаров играл в футбол и шахматы – это был золотой век. В футбол и шахматы играли все, правда, были и городки, но это была игра важных пенсионеров. Я заметил, что среди них не было сутулых – по-видимому, лордоз был условием необходимой амплитуды движений. Так они и ходили, с самодельными чехлами и битами, вероятно, они играли на деньги, еще и этим можно было объяснить их надменный вид. Совсем рядом были Пеле, Гарринча, Эйсебио, «черная пантера», хотя пантера не может не быть не черной (предложение с тремя отрицаниями выдает софиста), а также Бобби Чарльтон, Джимми Гривс из «Тоттенхэма» и Курт Хамрин из «Мальмё». «Ботафого», «Санта Фе», «Пеньяроль», «Сантос» – это клубы из Латинской Америки, там жили кудесники мяча. А шахматы были в каждом доме. Сергей Жаров предпочитал закрытые системы и отдавал предпочтение отказанному контргамбиту Фалькбеера. В футбол мы играли в чемпионате Москвы среди КБ и НИИ, домашним полем был стадион «Молния». Я был самый молодой в команде, игры были жесткими, стыковыми, защитники не церемонились, Сергей Жаров, несмотря на небольшой рост, был очень прыгучим и перехватывал верховые мячи в единоборствах, да так, что манеры денди только усиливались. Он стал тем, кому хотелось подражать во всем, и постепенно я стал замечать это за собой, и с улыбкой, но и с опаской, ведь так можно далеко зайти, например потерять свою индивидуальность, но кто в семнадцать лет не сотворил себе кумира? Как-то он привез меня к маме. Мама работала в Моссовете, в старом здании на Тверской, она была замом Дерябина, Председателя Мосгорисполкома, мэров тогда и в помине не было. Потом я рассказывал родителям о фотоэлементах, когда двери сами открывались перед тобой, и, конечно, о буфете, поразившем юношу из предместья, помнившего бараки в Химках, коммунальный быт и деревянную ногу тети Тони, нашей соседки, у нее была фронтовая культя, и липовую голень с туфелькой она оставляла почему-то с внешней стороны двери, и вот, когда все уже спали, а тетя Тоня ложилась рано, она была мастером на фабрике инвалидов «Авторучка», я располагался около этой ноги и очень боялся, что нога оживет. Может быть, уже тогда я чувствовал,
