месте их заключения, освещаемом только тлеющими угольями, между прочими пленными, помещалось от 50 до 60 женщин и детей.
Посетив пленных и будучи проникнут живым чувством сострадании к этим несчастным жертвам заблуждений своего племени, я им сказал через переводчика несколько слов утешительных; тогда из темного угла вышли ко мне бледные женщины, с трудом передвигавшие ноги, придерживая руками тряпки, едва закрывавшие грудь; – бросившись к моим ногам, они проговорили сквозь слезы: «ты когда-то сжалился над ними, сжалься и теперь». Я узнал двух девушек из аула Горишки, но я с трудом узнал их. Так изменились они в заключении. Положение их меня тронуло; я решился помочь им. Утешив их словом, я немедленно отправился к полковнику П., тогдашнему коменданту Грозной, дабы его известить о намерении моем взять этих девушек под свое покровительство, и через час я получил право освободить пленниц. Один мой приятель из туземцев (кунак), обязался на следующий день доставить их ко мне в Червленную, куда они действительно прибыли на другой день к вечеру, и застали приготовленную для себя комнату в моем доме.
Бедные дети слишком много вытерпели, горе слишком сильно потрясло их душу, чтобы внезапная перемена участи могла им быть чувствительна: равнодушные ко всему, они просиживали целые часы и горько плакали. Их робкие натуры, развившиеся под влиянием строгих нравов родины, а потом одичавшие в заточении тюремной жизни, недоступны были ни словам утешения, ни какой бы то ни было радости. Кроме того, по религиозным мусульманским предрассудкам, они отказывались есть блюда, приготовляемые христианами. Переломить в них этот предрассудок было чрезвычайно трудно; напрасно и истощал все свое знание Корана, чтобы доказать им, что и сам пророк допускал исключения; не признавали они моего авторитета, и я принужден был позвать настоящего муллу, который именем священной для мусульман книги разрешил им принимать все, что дается от чистого сердца.
Мало-по-малу оцепеневшие сердца стали оживать, явилась некоторая привязанность к жизни; ее живительная теплота стала опять развивать цвет юности, увядавший от горя. На бледных щеках появился румянец, тусклые глаза запылали, тощие члены округлялись жизненной полнотою, и обрисовывались изящные формы, прекрасные талии в красивом национальном наряде. Велико было мое наслаждение следить за развитием этих цветков и окружать их всевозможными попечениями.
Старшая из двух сестер – Гайде была, особенно, идеально-грациозное создание: высока и гибка как тополь, легка, игрива как лань; в ее черных глазах отражалось глубокое сердечное чувство, и вместе с тем проглядывали крайности: в ней обнаруживалась душа, способная пламенно любить и жестоко ненавидеть, на устах ее высказывали жаркий поцелуй, а рука казалась способной владеть острым кинжалом. И всего ей было 15 лет.
Младшая сестра, Белла, не столь была хороша, не имея ни той грациозности
