мегрельское дело. Расстреляли Берию и его шайку. Люди начали возвращаться.
Я верю – твои родители тоже вернутся. Не век тебе куковать круглым сиротой. Твоя мать сразу после войны узнала, что оба ее брата погибли на фронте, а родители не пережили оккупацию. Так что в Минске у тебя никого не осталось, и твои вернутся сюда, к тебе.
Верь Родине. Верь партии. Люди ошибаются, но партия – это много людей, прекрасных людей, и они всегда, в конце концов, исправляют ошибки.
Ты должен учиться. Ты можешь хорошо учиться, просто мало стараешься. Чем больше будет умных образованных людей – тем меньше будет ошибок. И ты увидишь, что солнце коммунизма не за горами.
Она еще много чего рассказывала – и про мою семью, и про борьбу за Советскую власть. И про будущее, которое "не придет само, если не примем мер". Она была совершенно убежденным человеком, и я просто не мог не верить ей. И коммунизму.
При этом она ни разу не произнесла имени Сталина – хотя на сборах и "линейках" это имя звучало постоянно и везде еще висели его портреты.
Я, действительно, приналег на учебу. По языкам я и так был отличник, по другим предметам пришлось попыхтеть, но память мне бабушка Марьям в свое время развила отличную, так что я, в основном, на ней выезжал. И когда половину ребят послали в ремеслуху, я остался в обычной школе.
А портреты и славословия Сталину как-то исчезли.
Помню, разбирали мы на уроке "Тараса Бульбу". Я задал вопрос по поводу "люльки", из-за которой он попал в руки ляхов, не поступил ли он как ребенок из-за любимой игрушки. Все в классе заорали: "Да он же герой!" – но Алмаст Ишхановна промолчала, а потом тихо сказала: "Да, как ребенок". Я был поражен: это же противоречило учебнику!
Да, тогда я был счастлив. У нас даже был любительский театр. Особенно мне понравилось играть Молчалина, у меня хорошо получилось, публика аплодировала. Софью играла красавица-айсорка Джуна, а Чацкого – красавчик Артем. В жизни получилось по желанию зрителей, позднее Джуна с Артемом вместе поступили в пединститут.
Эх, красивая она была, Джуна…
А еще я не поладил с Чернышевским. Пришло время проходить "Что делать?", взял я его в библиотеке, прочел страниц пять – и пошел к Алмаст Ишхановне:
– Извините, но это… По-моему, совершенно нечитабельно.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю. Сам текст. То есть, просто откровенно плохо написано. Чисто литературно плохо.
Алмаст Ишхановна немного подумала, потом сказала:
– Я знаю, ты быстро читаешь. Давай договоримся – ты будешь читать по сто страниц в день. Не больше. Это ты, надеюсь, осилишь?
– Осилю.
Мы ошиблись. В том издании было пятьсот двадцать страниц – на пять дней. Четыре дня прошли нормально. Но на пятый день…
Иногда после ужина мы задерживались в столовой, и кто-нибудь что-нибудь декламировал. В то вечер декламировала сама Алмаст Ишхановна, лермонтовского "Демона".
И
