А в чем же не разобрался великий психолог?
– Он заявлял, что коллективная душа есть у всех народов. Как некий остаток их исторической памяти.
– А его, в самом деле, нет?
– Есть. В большей или меньшей степени. В значительной, например, у германцев или японцев. Да, все японские экономические чудеса, между прочим, из этого выросли. Но только посмотрим, что с ними будет через пятьдесят лет.
– Они потеряют коллективную душу?
– Нет, мадам, не потеряют. Они изменят к ней свое отношение.
– Поясните, – попросил Торнвил.
– М-мм, с удовольствием… Этот общий для нации исторический осадок влияет на нее ровно настолько, насколько интуитивно ценится. Понимаете? Ценится – значит, постоянно всплывает из глубины, формирует у людей правила и установки, высокое значение единого взгляда. Не ценится – лежит преспокойно на дне, как неинтересный эпизод у человека в памяти. Можно всю жизнь прожить и о нем не вспомнить.
– А почему это качество непременно должно быть потеряно?
– Потому что людям кажется, что у них появились другие средства выживания. Коллективная душа движет народами, когда у них нет прочих средств борьбы за себя самих. Проще говоря, когда нет индивидуального руководства к действию, а главное – к сохранению жизни. И вот тогда ценность коллективного перерастает ценность индивидуального, и порой настолько, что люди с радостью готовы себя этому пожертвовать. Коллективная душа переводит на себя все психическое внимание человека, и он начинает буквально ощущать в ней свою жизнь… и свое бессмертие, между прочим, тоже.
– Постойте, патрон, но это как раз очень близко к тому, что я вам сегодня говорил.
– Не очень близко.
– Почему?
– Откуда все это здесь, Стенли, в стране индивидуалистов? Как и чем можно дотянуться до коллективной души, вызвать ее к жизни? А вызвать ее можно только из прошлого. Призывы к объединению людей и прочая демагогия тут не помогают. – Он налил себе еще одну рюмку, но не выпил, а задумчиво на нее уставился. – И тем не менее… тем не менее, ваша мысль где-то рядом…
– Блюм очень интересный человек, ты не находишь? – спросил Торнвил, когда они, попрощавшись, сели в такси.
– Вы оба хороши, а я себя чувствовала немножко дурой. С этим надо что-то делать, милый. Послушай, голодное детство Блюма, это Вторая мировая война, да? Он жил тогда в Европе?
– В Польше. Он там потерял мать и деда. А отец, когда вернулся из лагеря, сумел его отыскать.
– Сколько ему тогда было лет?
– Около десяти.
– А маму и деда расстреляли фашисты?
– Нет, их не расстреляли. В конце войны многим уже нечего было есть. Он когда-то давно проговорился мне, что его мучает во сне одна и та же картина. Они достали немного пищи, совсем немного. И велели съесть все ему. Обманули мальчика тем, что якобы сами до этого поели у соседей. Он говорил, что видит во сне их полуподвальную комнату с косым солнечном светом,
