овчинка выделки не стоит. Эта бестия в будущем может учинить столько пакостей, что в результате погибнет не пятеро гвардейцев, а вдесятеро больше, если не в сто. Но отказал не сразу, а, оттягивая время, поведал притчу про Сталина и его сына, заменив фельдмаршалов на воевод, которых на простых ратников не меняют.
– И не жалко? Ведь смертушке лютой твоих ратников предадут, коль не сговоримся. А я б их отстоял.
– Они – воины. Должны понимать. Да и воины не из лучших, коль угодили в плен, – попытался я слегка принизить их цену, но Шуйский не позволил.
– Какое там не из лучших? – горячо возразил он. – Мы-ста дюжину людишек положили, прежде чем их пояли. Да полдесятка с такими ранами лежат – до утра навряд ли протянут. Ты б не спешил в отказ идти, подумал.
– Лучше ты призадумайся, прежде чем начать их мучить, – посоветовал я и возвысил голос. – Видит бог и все святые, кои на меня со стен храма глядят, что за каждого из пятерых я со всех вас по пять шкур и спущу. – И в подтверждение своих слов я встал с лавки, перекрестившись на икону с изображением волхвов, пришедших поклониться Христу. – Ну и за погибших, само собой, – добавил я, усаживаясь обратно. – Это еще пять шкур получается. Итого – десять.
– Семь, – мрачно поправил меня боярин. – Один-то не в счет – я его тебе выдал, хошь и с ранами. А двое в Чудовом монастыре остались валяться. Стало быть, ежели вместе со схваченными, семь.
Я кивнул, принимая поправку и внутренне возликовав. Выходит, двое уцелели и не попались. Не факт, что они прорвались к воротам, добрались до стрельцов, но надежда остается. Отлично! Тогда вдвойне есть смысл потянуть время.
– Пускай семь. Но это с остальных бояр. А с тебя, Василий Иванович, причитается побольше.
– За что ж мне такие леготы? – криво ухмыльнулся он, пытаясь хорохориться.
– За Кострому должок остался, – напомнил я. – Да и подворье ты мое спалил, а там много добра погибло. Потому тебя особо предупреждаю. В Константино-Еленинской башне такие умельцы, что поискать, а если попросить их как следует, то и вовсе расстараются, с душой к своему черному делу подойдут, и ты у меня, Василий Иванович, о смерти сам молить станешь, но она к тебе ох как не скоро придет. Словом, призадумайся. К человеколюбию твоему не взываю – глупо, но ради своей собственной шкуры, которую эти умельцы ломтями с тебя, живого, настругают, ты моих гвардейцев побереги, пока до меня не доберешься. Тогда и я тебя быстро казню, терзать не стану. Ответ же тебе прежний – не только государей, но и бояр на рядовичей не меняю.
– А вот ты тута про подворье свое сказывал, – решил он зайти с другой стороны. – Есть грех. Но я его и искупить могу. Чай, я не государь, и мошна у меня не пустая. Немалую деньгу дам. На три новых терема хватит.
– А ты не забыл, что твои вотчины и все прочее добро без того к государю перейдет?
– Не все, – не согласился Шуйский. – Далеко не все. Вотчины – да, их не скроешь, а серебрецо… Оно у меня в надежных местах, а я про них,
