застенчивый ропот из другого мира, и тут же добавил, – «От волнения». Это «выпила» и это «от волнения» звучали уже совсем тихо. Возможно, она сказала ещё что-то. Возможно, даже много фраз. Но я уже был втянут с головой туда, где мир был нов и юн и рождался сразу единомоментно с кричавшим в центре маленьким ребенком, чьё чистое лицо служило резким контрастом, творимому хаосу.
Шесть дней творил господь и на седьмой день почил. Я творил двенадцать. Засыпая на несколько часов, просыпался снова. Отходя от полотна, чтобы оценить его целиком, пятками иногда упирался в просунытый под дверью поднос, на котором лежала узкая фляга с горячим чаем, бутерброд, банан и записка в духе "Приходите в себя" или "Поправляйтесь". Таис воистину полагала себя виноватой. Не уверен, смог бы я заботиться о ней также, окажись она вдруг в подобном состоянии. Но тогда я об этом не думал.
А думал о сером всемудром сфинксе на краю листа, зиккуратах в глубине и пальмах снизу. Все это должно было бы своей пошлостью дополнить и без того полномасштабный сюр. Обвитый вьюнками и лилиями сфинкс неожиданно получился двуликим с могучим светящимся взглядом поезда. А поезд в центре вышел наоборот с глазами, которые будучи живыми и проницательным могли бы заставить похолодеть любого, кто осмелился бы в них заглянуть.
Я никогда не видел ничего подобного. Я не верил, что это создаётся мной в моей мастерской. Нет. И нет. Я снимал с себя право быть творцом этого. Оно звучало, жило и билось где-то на другой планете, в других землях, и случайно протянув мне руку, когда я в отчаяние колотил подушку, спасло и потребовало за это, чтобы и я спас его, оживив.
Я заботливо мешал цвета, чтобы лицо малыша в центре, крепко сжимающего поезд, стало пудрово-розовым, волосы ангелов волокняно-серебристыми, глаза поезда алчно-кровавыми. Когда чернота стала именно той чернотой, а свет именно тем светом, я отпер дверь и позвал Таис.
Стояло утро. В ней уже не было той замкнутой осторожности и презрения, ставящего между нами железобетонный барьер. Она смотрела на работу и молчала. Взгляд ее, побродив из угла в угол, уткнулся в лицо младенца и так и остался там замороженный. "Это Христос?" – уточнила она, утверждая. "Это человек", – ответил я, – "Сжимающий в руках дорогу. Вернее его сознание. Внизу Ад. Сверху Рай. По бокам непонятное. Все это части его. Но сам он пуст и светел".
Я хотел сказать сказать другое. Хотел оскорбить и задеть. Как сделала это она, когда громко, ничего не понимая, кричала мне, что я никого не люблю. Но сказал это. Таис молчала.
" Что скажешь?" "Это лучшая из всех ваших картин". Это я знал итак. "Ага. Свет, лица, линии, подумай, целый мир! И он дышал моими лёгкими и говорил моими руками, глядел моими глазами, а теперь лежит рядом и кажется созданным кем-то другим". Таис молчала.
Меня подмывало сковырнуть тишину.
"Я все ещё жалкий пьяница? Негодяй? Свинья?" Таис старательно разглядывала одного из особенно кривых чертей. Торжество
