я про Мертвое море. Там уж точно волны – как ты сказала? – вязкие! И никто не тонет! Я плавать двадцать лет не мог научиться, а там лежишь просто – и вода сама держит! Я с книжкой сфоткался – показать?
Ева вежливо согласилась посмотреть, как ее собеседник лежит на космически соленых волнах Мертвого моря.
– Но она страшно соленая! В глаз попадет – еще полдня промывать будешь.
Ева кивала.
– А тебе здесь весело? – спросила она. – Знаешь, мне кажется, что это какой-то социальный договор: все решили, что в определенную ночь здесь будет весело, и каждый боится сказать, что, как бы он ни старался, ему не радостно. Потому что если скажет, то нарушит договор и будет изгнан, сброшен со скалы, как страшненький спартанский мальчик.
Ее собеседник пожал плечами и отсел.
Радио, которое вытащило Еву из космоса, все бубнило, но совсем тихо. Ева едва различала голос Гомера, слов певца было не разобрать. С началом войны Гомера, певшего прежде незамысловатые песенки о состоянии культуры, перевели в Театр боевых действий – воевать на стороне Маленькой империи. Его рост по карьерной лестнице начался с песни про корабли и не закончился до сих пор. Правительство упорно делало вид, что войны нет, и выставляло все происходящее как реалити-шоу, ведущим в котором был Гомер, но сам Гомер, поговаривали, знал будущее и знал, чем закончится война.
– Сделай звук погромче, – попросила Ева бармена, и голос Гомера зазвучал в полную силу. Впрочем, присутствующие не обращали на него особого внимания – в городе до сих пор было принято думать, что никакой войны нет.
– Но и мне на земле могучей судьбы не избегнуть;
Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень,
Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет,
Или копьем поразив, иль крылатой стрелою из лука.
– Это он кому предсказывает смерть? Моцарту? – бармен пожал плечами, он не интересовался политикой. – Это о Моцарте! Это ему судьбы не избегнуть! – бармен стушевался. Сейчас он чувствовал, что это ему судьбы не избегнуть и долг заставит его поддержать дискуссию с насквозь политизированной посетительницей. Но вообще-то бармен считал, что человек создан для любви и счастья, а политика – удел тех, кому баба не дает.
Через десять минут Ева уже сидела в желтом Volkswagen Golf.
– Падам, падам, мы едем домой! – объявила она таксисту.
– Хорошо, – легко согласился водитель. – Адрес-то назовете?
– Падам, падам! Ой, точно, адрес! Извините, мотивчик в голове засел, ни о чем больше думать не могу.
Элизабет, администратор зала: Падам, падам? Ты серьезно? Не понимаю, почему она вечно контролирует речевой аппарат?
Эмма: Девочки, не ссорьтесь.
О нет, начинается. Ева поморщилась и потерла лоб ладонью, как будто голоса можно было стереть из головы, как обидную надпись с запотевшего стекла автобуса.
– Голова? – сочувственно спросил водитель.
– Голова, – согласилась
