Терпение и еще раз терпение. Римская церковь была и будет духовным щитом европейских держав. Бесспорно, нам было б отрадно видеть правительницу на вашей земле, способную удержать православие в естественных и разумных границах. Его святешейство знает о вас и молится о вашем благе.
Елизавета. Все молятся обо мне, мой падре. Но никто не хочет помочь мне делом. Никому не важны в этом свете ни истина, ни попранное право. Увы! Никого не волнует, что на русском троне сидит сам демон, покусившийся на жизнь супруга и моего кузена. Наш мир уважает силу, и только ее. Но где же он видит эту силу? Два года в моей несчастной стране бушевал огонь возмущенья, и лишь чудо погасило пожар. Если б Европа мне помогла, когда враги мои изнемогали, я бы уже вернула то, что принадлежит мне по праву.
Паоло. Что делать, дитя мое. Каждый из нас должен ждать своего часа. Тем более благоприятный момент, по сути дела, вами упущен. Бесспорно, что было разумнее действовать в минувшем году, когда мятежники были недалеко от Москвы.
Елизавета. Вы знаете, падре, мое обращение к русскому флоту не встретило отклика. А католические державы сковала странная неподвижность.
Паоло. Будьте, однако же, справедливы. Ведь и турецкий полумесяц, чье несомненное угасанье, казалось, должно было побудить принять вас в расчет, мерцал так тускло! Но ободритесь – граф Орлов вновь появился под нашим небом.
Елизавета. Я слышала.
Паоло. Почему он здесь – вот что важно было бы знать. Затем, чтобы вновь поднять схизматиков? Дочь моя, вы могли б оказать большую услугу Святому престолу.
Пауза.
Что было бы хорошо и для вас. (Медленно, наклонив голову, уходит.)
К Елизавете возвращается Бониперти. Окруженный гостями, входит Ломбарди.
Ломбарди. Какой вечер, моя принчипесса! Клянусь, этот дом видел людей, украсивших век, но сегодняшний день будет мне памятен до могилы. Вы – моя гостья, принчипесса. Морелли, волшебница, будет нам петь, граф Орлов обещался меня почтить, и, наконец, позвольте представить величайшего драматического писателя, графа Гоцци. Он много слышал о вашей божественной красоте, но истина на этот раз оказалась выше молвы.
Граф Карло Гоцци целует Елизавете руку. Ему примерно 55 лет. Порывистые движения плохо гармонируют с важностью взгляда.
Гоцци. Это так, принчипесса, наш хозяин прав, и я сейчас поистине счастлив.
Елизавета. Это я должна быть счастлива, граф. Человек, чье слово рождает страсти, не может не вызывать восхищения. Бог мой, сколько высокой радости вам должно было принести ваше призванье.
Гоцци. Радости? Право! О какой радости вы говорите? Принчипесса, вы можете мне поверить, ничего нет гнуснее судьбы драматурга. Вы можете тридцать лет писать, добиться восторгов, триумфов, славы, и все это не больше чем облако, способное растаять от первой тучки. Годы труда, более мучительного, чем труд каторжника, годы волнений, которые могут превратить здоровяка в тень, не значат ничего ровным счетом. Толпа не ведает благодарности, она вам рада рукоплескать, но истинно счастлива лишь
