пробормотал я.
Мой букет – четыре бледно-розовых гвоздики – лег поверх целой горы из бордовых роз. За этой горой Вовку совсем не было видно.
Весь последний год мы с ним созванивались по мобильнику почти каждый день – в режиме «недолго, но часто», собирались встретиться и как следует «усугубить», но откладывали, ожидая улучшения Вовкиного здоровья. Дооткладывались до того, что его Татьяна сообщила мне по мобильнику про четвертую стадию, о которой они поначалу не знали, и попросила не говорить Вовке, что она мне об этом сказала, и я пообещал, и весь остаток этого последнего Вовкиного года ничего ему про это не говорил, только призывал разозлиться как следует на болезнь и победить, и он мне поначалу вроде бы «железно» обещал, но потом стал со смехом говорить, что, мол, попробует, но ничего уже обещать не может, а в последние недели усмехался, кряхтел от боли, опять усмехался и говорил, что сил на злость уже не осталось. Но приезжать к себе не позволял. Я так и не навестил его, хотя Вовка меня навещал со своей маленькой дочкой, когда я валялся в «травме» с переломанной коленной чашечкой. А я его не навестил. Мы так и не встретились в этот последний год, не «усугубили»…
Вовкина Татьяна обернулась, когда за мной гулко хлопнула дверь, узнала меня и кивнула. Я подошел, и она прошептала:
– Скажи что-то.
Я сказал так:
– Умер мой лучший друг. Меня стало намного меньше. Всё.
Меня становилось меньше уже не в первый раз. В порядке очередности – от Серёги Чурляева по прозвищу «Чюрлёнис» до Сашки Нехорошева по прозвищу «Бякин» – всего человек десять; до взвода не дотягивает, но на отделение наберется – бравых, надежных ребят: Ахмед аль Шатта, Валерка Дуднев, Мишка Вершинин, Витька Ивченко, Прокопыч, Базин, Матянчик. Это не поминальная записка – это список бойцов.
Теперь вот – Вовка Сельницкий…
Я думаю, скоро от меня совсем ничего не останется. Что они тогда будут хоронить? Да и кто «они», если никого уже не будет?
Смешно…
Но Вовка бы даже не рассмеялся!
Смех он всегда держал внутри, как будто был профессиональным комиком. Если смех все-таки прорывался у него наружу, он качал головой, укоризненно усмехался самому себе и смотрел на вас извиняющимися хохочущими глазами.
Комиком он никогда не был – ни шутом, ни клоуном, ни паяцем, ни простым кривлякой.
Мы – веселились.
Смеялись – над собой, друг над другом, над окружающими нас людьми, над своими и чужими шутками, доводя себя до изнеможения, а стороннего участника – до полного отупения, когда он уже переставал понимать, надо смеяться или нет – и над чем именно, и где тут смешно?
Мы все время повышали порог метафоризации, при этом любая шутка или остроумная насмешка сама становилась предметом издевательства, поэтому угнаться за нами не мог никакой шутник.
Нам нравилось задирать всех – скучно-серых и правильных, наивных и глупых, остроумных и высокомерных. Мы купались и плавали в этом маньеризме.
