А еще Гэбриэла поразило впоследствии то, что коренные валенцы, нордландцы в четвертом и более поколении – так и не соизволили научиться говорить по-нордски, и в деревнях и на простых улицах он слышал только финскую и русскую речь. Наглые, насмешливые, бесстрашные – было его первое впечатление о подданных.
Но все и всех затмевали природа и горы, окружающие его. Скалы, море, птицы, бездонное северное небо, украшенное немыслимыми облаками-башнями самых невероятных форм. Он и тысячи миль не отъехал от дома, но все здесь было настолько иное, что Гэбриэл словно попал в другой мир. И этот мир приводил его в восторг и, одновременно – в тоску. Он был еще здесь, и уже скучал, и это было и странно и правильно.
Андрей охотно отвечал на его вопросы: как называется гора, какие есть деревни в округе, сколько людей в них живет?
– А это что? – Гэбриэл показал на руину на плече горы.
– А это Дунькина башня. – Сообщил Андрей. – Там Дунька-дурочка повесилась.
– Какая Дунька-дурочка?
– А не знаю, это до меня еще было. Все говорят: «Дунькина башня», да и все. – Он почесал в затылке. – Там страшно очень.
– В смысле?
– А в самом, что ни на есть. Мы туда в ночь творилы забирались, так того… испужались малость. Внутрь не пошли. Нечисто там. Все говорят: там черт живет. Наверное, правда. – Кони их, шедшие бодрой рысью, сбавили шаг, выбравшись на берег моря, почти к самой кромке прибоя, пошли, потряхивая головами, по прибрежному песку, «украшенному» гниющими и высохшими водорослями, мусором и обломками дерева. Море, спокойное, ленивое, с легким шипением облизывало песок и гальку рядом с лошадиными копытами. Гэбриэла так и тянуло всматриваться в морскую даль – не увидит ли он, как Лада, охотящегося дракона? Но сколько хватало глаз, горизонт был чист, если не считать обитателей Птичьей Скалы. Острова и островочки, похожие на спины морских зверей, голые и ощетинившиеся лесом, скалистые и с пологими берегами, были повсюду, сколько хватало глаз. Кое-где острый глаз полукровки замечал лодки и паруса шхун, рыбаки и охотники на морского зверя вели свой ежедневный промысел. Солнце пекло, но с моря дул освежающий ветерок, и Гэбриэлу все больше здесь нравилось.
Пройдя под отвесной скалой по узкой полоске галечного пляжа, они поднялись на пригорок, с которого на скалу уходила узкая и прихотливая тропинка, как и сказал Андрей, для лошади не подходящая. Гэбриэл спешился, отдал поводья мальчишке, который тут же принялся наглаживать эльфийского коня, любуясь им и лукаво погладывая на графа.
– Да прокатись, прокатись. – Хмыкнул Гэбриэл, и мальчишка, бросив поводья своего коня, который тут же спокойно потянулся к травке, птицей взлетел в седло. Глаза горели чистым подростковым восторгом: на эльфийского коня пацан сел впервые, а легенд об этих скакунах по острову ходило предостаточно. Гэбриэл вновь ощутил себя мальчишкой, который, припав к конской гриве, в галопе забывал ферму, Мамашу, забывал все на свете, и оставались только он, конь и стремительное движение, ветер в лицо, всепоглощающая, истинная свобода. Невесело усмехнулся своим воспоминаниям и пошел по тропе вверх.
Тропинка
