дал деру, радуясь, что жив остался, а корнелиты распечатали бочонки и вскрыли сыр, устроив себе маленькую сырную вечеринку. Дуля и Ангел, раздавая матерки и тумаки, попытались упорядочить этот праздник желудка и мочевого пузыря, но в основном тщетно… И зря: пиво оказалось каким-то уж очень забористым. Не успели сгуститься сумерки, а половина лагеря уже валялась мертвецки пьяная, а вторая половина пела песни и дралась. Почуяв неладное, Ангел и Дуля принялись спешно организовывать всех, кто оставался более-менее адекватным, но поздно: из крепости вырвались два больших отряда всадников в броне, под руководством Гарета и Мильестона, и вихрем промчались по позициям корнелитов, сея хаос и панику. Метались с диким ржанием кони, вспыхнули свечками осадные машины, палатки и фургоны. Бросившиеся за всадниками в погоню немногие трезвые корнелиты вынуждены были остановиться, обстрелянные со стен лучниками. Наглецы скрылись в замке не только с победой, но и с трофеями: несколькими лошадьми и с пленными. Всю ночь в лагере корнелитов бушевали огонь и вожди, наводившие порядок пинками и плетками, а со стен им улюлюкали, свистели и выкрикивали ответные оскорбления, высовывали меж бойниц голые зады и даже вывесили на стены полотнища с наспех намалеванными оскорбительными картинками, изображающими позор корнелитов. А утром совершили над пленными показательную казнь, расправившись с ними именно так, как перед этим обещали расправляться с осажденными сами корнелиты, не пропустив ни одной детали.
Разумеется, озверевшие корнелиты, едва оправившись и организовавшись, пошли на штурм, вновь не слушая своего самого адекватного вождя – Ангела. Штурм был к вечеру отбит, но пожрал столько людского ресурса с обеих сторон, что Гарет отчетливо осознал: следующий штурм будет последним. Но и вожди корнелитов поняли, что крепость они, может, и возьмут, но после этого им останется только самораспуститься на мелкие банды и бегать вокруг Зеркального, скрываясь от междуреченских дворян и Птиц.
Крещение произошло на рассвете, прямо в море. Гэбриэл, в простой белой рубашке, скрывающей его шрамы, вошел по пояс в воду, спокойную, теплую. Море в этот час словно бы ластилось к нему, вкрадчиво и приятно шурша галькой за спиной, чуть покачивалось, слегка покачивая и его. Небо было карамельно-розовым, почти безоблачным, и, что было удивительнее всего – обитатели Птичьей Скалы не кричали и почти не летали над бухтой. Народ, собравшийся в отдалении поглазеть на крещение князя-полукровки, тоже застыл в благоговейном молчании. Гэбриэлу вспомнилась акколада: было так же торжественно и волнительно, и хотелось какой-нибудь нелепой выходкой уравновесить пафосность момента. Но он держал себя в руках. Слава Богу, Афанасий в который раз оправдал свою славу: провел церемонию просто, без причуд и пафоса, но при этом так, что Гэбриэла все-таки пробрало до самых печенок, и на вопросы вроде: "Отрекаешься ли ты от Лукавого и всех дел его?" – он отвечал со всей серьезностью и искренностью. Самовнушение это было, или нет, но после того, как Гэбриэл, повинуясь легкому нажатию ладони Афанасия,
