не хочу!"
"Ты даже не представляешь, как тебе будет хорошо!" – пытался я ее вразумить.
"Мне и так лучше всех!" – отрезала дочь медсестры.
После этого я предпринял еще несколько попыток, но все они были отбиты. Жаль, потому что при исполнении прелюдии эта ласка была для меня чем-то вроде финального аккорда.
Как мне описать тот компот чувств, которым я потчевал Лару? Скажу так: в постели я ее любил, а за пределами постели был ее верным другом. Она же любила меня везде. Я был с ней вроде воздушного шара – то взмывал в небо, то садился на землю. Я разрывался между кухней и кроватью, между дружбой и любовью. Не скажу, что это причиняло мне неудобство: на самом деле превращения совершались плавно и незаметно. Возможно, Лара чувствовала мою ущербность и мечтала о большем. Когда она признавалась мне в любви, я сжимал ее в объятиях и скрывался за торопливыми, нервными поцелуями. Слава богу, она никогда не спрашивала, люблю ли я ее. Хотя я, конечно же, ответил бы, что люблю, ибо, как я уже сказал, в постели я ее и в самом деле любил. Но ведь за ее пределами она была не хуже! Тогда в чем дело? Зачем я держал мою милую, добрую Лару на положении удобной любовницы? Затем что виной всему эта иррациональная чертовая дама пик по имени Любовь, которая сама не знает, чего хочет.
С Ларой мне было хорошо и спокойно. Может, потому что это была связь без обязательств, а может, потому что я чувствовал себя этаким профессором Хиггинсом, превращающим фабричную девчонку в леди Лару. Со мной она узнала мир, себя и свое тело. Я, так сказать, подготовил ее к самостоятельной жизни, если это утверждение поможет ей смягчить горечь расставания. Одного она не узнала никогда: не узнала, что освободила меня от Софи (так я, во всяком случае, в то время полагал), и я, почуяв свободу, был готов сорваться с поводка и убежать от нее на новый запах. Я желал быть не покорителем, а покоренным. Я мог обманывать кого угодно, но только не ее. И когда через семь месяцев я созрел для новой любви, то пришел к ней и сказал: "Ларочка, не хочу быть похожим на твоего предыдущего идиота, а потому говорю: я тебе не изменял, но боюсь изменить!" И промямлил, что встретил другую.
Ноги у Лары подкосились, она опустилась на диван. Я присел рядом и понес какую-то возвышенную и сумбурную чушь, заклиная простить меня и не держать зла. Она уронила руки на колени и сидела, поникшая, с безжизненным лицом, глотая слезы, а я, ненавидя и презирая себя, пытался ее утешить. Другая на ее месте устроила бы истерику, убила бы меня, сожгла, развеяла пепел по ветру и была бы права, но ослепшая от слез Лара лишь еле слышно пробормотала:
"Скажи, чем я тебе плоха?"
"Ты лучше всех!" – выкрикнул я, упал перед ней на колени и уткнулся в подол темно-вишневого платья. Она гладила мою голову, давилась слезами, а потом сказала то, что говорили мне почти все мои женщины:
"Я всегда знала, что у нас ничего не получится…"
Я вслушиваюсь в далекий гаснущий звук. Тихая, чистая, печальная нотка фа. Не чужая той тонике, что заложила Софи.
