оконной.
А кто там – не помню.
Наверное, Дева Мария
в тот час как за полночь
ей ветки с цветами дарили
сказали про Сына
и тоже шепнули о славе.
Уходит посыльный.
Ей все-таки мягко постлали.
А эти, от неба,
заблудшие белые души…
Все тычутся слепо,
все плачут и дышат недужно,
а мне бы нельзя —
да помню, нет силы молиться —
пустые глаза,
удивленные тихие лица.
По белому свету
да белыми крыльями прочерк.
И полно об этом,
нам ночь пережить, так-то проще.
Венчанных на царствие,
нас до сих пор сберегала
сгоревшая церковь,
пристанище ветра и галок.
Отк. гл. 6,2; 8,2–11; 22,19
Настоим на водах полынь
после третьей чаши вина.
От господских пиров до Господних даров неблизко.
И взгляд, что бросит луна
на мозаичные полы,
ничего не значит, как взгляд обернувшегося василиска.
Нам равно далеко до сна,
до дома, до прошлых ночей,
до обещанной кары с небес – до крови на реках.
Но кровь – не наша вина,
и свет с образов – ничей,
и танцует звезда полынь на опущенных веках.
И не будет плаща полы,
ни крупа коня, ни труб,
реченья над нами не сбудутся, слово не сохранится -
мы пили полынь.
Полынь текла с наших губ.
И за седьмою печатью только пустая страница.
О себе ли печалиться нам,
об ангеле третьей трубы,
о стенах сикстинской капеллы, кладбищенской пыли?
За горчащей чашей вина
нам просто забыть.
Просто и нас забыть – да, пожалуй, уже забыли.
А мы доверяем свечам
и умеем молчать о том,
что песчинки с песочных часов засыпают речные плесы…
Оборотни по ночам
бродят из дома в дом,
собирают по каплям звезду – крадут наши слезы.
Заклинание мертвых
Иезекииль, гл. 23
Поля и пастбища голы,
земля не дождалась полива.
как дышишь, по смерти Оголы,
сестра моя, Оголива?
О жизни злой и веселой,
о жизни нашей счастливой
что помнишь, по смерти Оголы,
сестра моя, Оголива?
Подумала бы, что снится
мне это страшное диво:
меня называют блудницей,
сестра моя, Оголива!
Нет
