прийти к выводу, что данная конкретная жизнь не приносила окружающим ничего хорошего. Думаю, все со мной согласятся.
Я попросила еще чаю, собственно говоря, только ради того, чтобы помешать его этой красивой ложечкой.
– Однажды я пожаловалась на Большую Ступню в Полицию, – сказала я.
Матоха на мгновение перестал вытирать насухо тарелочку для печенья.
– Из-за собаки? – спросил он.
– Да. И из-за браконьерства. И в письменном виде тоже.
– И что?
– И ничего.
– Ты хочешь сказать – хорошо, что он умер, да?
Еще до этого Рождества я отправилась в город, чтобы лично подать заявление. До сих пор я писала письма. Реакции на них ни разу не последовало, хотя официально гражданам полагается отвечать. Отделение Полиции оказалось небольшим и напоминало домик на одну семью, какие при социализме строились из того, что удавалось раздобыть, – нелепые и невеселые. И настроение здесь царило такое же. На крашеных стенах висели листы бумаги, и на всех значилось «Объявление»; ужасающее, между прочим, слово. Полиция использует массу на редкость омерзительных слов, таких, например, как «потерпевший» или «сожитель».
В этой обители Плутона от меня попытался отделаться сперва молодой человек, сидевший за деревянной перегородкой, затем какой-то его начальник постарше. Я хотела поговорить с Комендантом и настаивала на этом; я не сомневалась, что рано или поздно у обоих лопнет терпение и меня допустят пред его светлые очи. Ждать пришлось долго, я уже опасалась, что закроется магазин, а мне еще предстояло купить продукты. Опустились Сумерки, то есть время было около четырех – я прождала больше двух часов.
Наконец в конце рабочего дня в коридоре появилась какая-то молодая женщина и сказала:
– Заходите, пожалуйста.
Я немного отвлеклась, поэтому теперь пришлось сосредоточиться. Собираясь с мыслями, я направилась за женщиной на второй этаж, где располагался кабинет начальника местной Полиции.
Комендант был полным мужчиной, скажем так, моего возраста, но со мной разговаривал так, словно я была его матерью или даже бабушкой. Едва глянул в мою сторону и сказал:
– Сядайте.
И почувствовав, что этой формой выдал свое деревенское происхождение, кашлянул и поправился:
– Садитесь, пожалуйста.
Я почти читала его мысли – небось называл меня «теткой», а в наиболее кульминационные моменты моей обвинительной речи – «бабой». «Ненормальная баба», «чокнутая». Я видела, с каким отвращением он наблюдает за моими движениями и оценивает (отрицательно) мой вкус. Ему не нравились моя прическа, одежда и неуступчивость. Комендант со все возрастающей неприязнью изучал мое лицо. Однако и мне кое-что открылось: телосложение апоплексическое, много пьет и имеет слабость к жирной пище. Во время моей речи его
