кстати, одно время – при царе – саратовским губернатором), их строил? Папа лишь усмехнулся в ответ и добавил: «Хорошо ещё, что вагон – четырёхосный и крытый». А что уж тут хорошего-то, если в этот вагон человек 60 набилось – от мала до велика. Детей много. И стариков. Сидим все – нахохлились…
Дедушка наш всю дорогу в какой-то «отключке». Редко в себя приходит. А бабушка – ничего, держится. Больше всего во всех этих катавасиях она о свой швейной машинке «Зингер» заботится. Радуется, что машинка эта у нас ручная, а не ножная: иначе мы не потянули бы её – силы как-то быстро очень убывают в такой дороге.
Какое-то у всех наших попутчиков (да и у нас самих тоже) оцепенение: как у баранов, которых на убой везут – даже блеять не хочется. В вагоне ни одного свободного пятачка нет. Скученность – ужасная. Люди изо дня в день сидят, пьют-едят, спят тут же. Нужду в железные вёдра справляем. Запах от этих вёдер – чудовищный. Ведь опорожнять их можно только на стоянках – и то не всегда…
Благо, что у нас места – наверху, на вторых вагонных нарах, как раз у вентиляционного люка. Отсюда, сверху, нам только одни головы видны: мужские, женские, детские. В основном – белокурые, но есть (немного, правда) и тёмненьких, и рыженьких. Смешно: головы в такт ходу вагона раскачиваются – словно колосья под ветром на пшеничном поле…
Мужики махорку-самосад смолят, и от этого постоянно висят густые клубы табачного дыма. А по ночам: то – детский плач, то – старческий кашель, и стоны больных, и глухие тоскливые разговоры или женские рыданья сдержанные…
На остановках нас навещает охранник: он, похоже, один на несколько вагонов и почему-то – всегда навеселе. Алька говорит: «Под мухой!» По слухам, тот хлеб, что выдают для нас охранникам, они пропивают, меняя на водку у спекулянтов. Правда ли – кто его знает? Наш-то надзиратель хоть не самый злой – терпимый…
На больших станциях бегаем за водой и кипятком: горяченького-то хочется. Если останавливаемся где-то в поле, люди вмиг у вагонов костерки разводят – воду кипятят.
А домашние запасы быстро подъедаются. В прицепном вагоне у нас остается ещё по мешку пшена и пшеницы. Но папа говорит: «Это нам на новом месте пригодится».
Часто задерживаемся, как папа говорит, «на запасных путях». Остановки, как правило, длинные. Около Челябинска больше двух суток стояли. Нет свободных путей: навстречу нам – бесконечные воинские эшелоны…
И люди всё терпят. Mein Gott! «Народ-то у нас, – часто повторяет папа, – опытный и выносливый, рабоче-крестьянский. Этой силой бы да по-хозяйски распорядиться!» Но чем дальше на восток – тем холоднее и голоднее. Особенно страдают и слабеют маленькие дети и старики. Говорят: в эшелоне – корь, вши. Ещё одна напасть: с нездоровой дорожной пищи многие мучаются поносом. Нас эта беда, к счастью, миновала. Мама с папой строго следят за тем, чтобы мы ничего «непривычного» не ели…
Опять умерли двое младенцев. Унесли их на остановке куда-то – и всё. И расспрашивать боязно…
Горе
