пробурчал:
– Маман вчера всю плешь проела: пора квартплату платить… и свет то же… – и вмиг отсутствующе засопел.
Мария с удивлением обнаружившая, что круглая залысинка на макушке мужа увеличилась в размерах, сказала:
– Оставила… вот на столе лежат… – и, закрыв кошелек, положила его в сумочку.
Вышла из подъезда. Тяжелая дубовая дверь с натужным стоном закрылась за ней.
Широким колодцем замкнутый двор сталинского дома, ужавшийся в
полумраке, – безлюден и глух.
Мутные утренние сумерки медленно рассеивались, обещая, что скоро-скоро зажелтеет небо и от восточного окрая земли солнце желтоватым сгустком покатится по небосклону, а пока, пробуя силу, новый день слабо-слабо белел.
Там и солнечный апрель, оправившись ото сна, к ночи закончит свой отсчёт. Впереди май… майские праздники… Мария глубоко вздохнула: опять не удастся съездить к сестре… давно не виделись… обещалась… в который раз обещалась…
Открыла машину. Села и, включив зажигание, отъезжать не спешила: столь яркий и подробный сон не отпускал… Ехать всё-таки надо: Мария нажала на педаль, – и тяжелый темно-зеленый джип плавно стронулся с места.
Дорога не отвлекла.
Москва в ранний час пустынной не была, хотя шумом и суетой ещё не подавляла. Меж тем далекое, ушедшее детство, расцвеченное вдруг до подробностей, накрепко угнездилось в потревоженной памяти и взволновало смятенное сердце.
Родителей своих Мария помнила смутно.
Отец был высок ростом. Крепок и кряжист. Все эти характеристики определились много позднее, когда рассматривались фотографии мамы и папы. А вот, что он был весел и добр, – воспоминанием определенно было личным. Папа мог подхватить дочь и, подкинув на могутные плечи, лихим скакуном носиться по комнате, подхлестывая себя и громко цокая языком, а задыхающаяся от счастья девочка подпрыгивала и тоже цокала языком.
И громко, взахлёб смеялась мама, успевая убрать с пути лихача то стул, то табурет. Такого заливистого смеха от мамы Маша больше никогда не слышала…
Отец дома бывал нечасто – бывал наездами. Появлялся, и уже скоро начинало звучать про «очередную вахту». Маше запомнилось это слово на всю жизнь. Слово казалось отчего-то мохнатым и тревожным.
Всякий раз уезжая на «очередную вахту», отец говорил, что там его ждёт какая-то «шахта». Что это такое? – девочка не знала. Однажды, отозвавшись на вопрос дочери, мама сказала, что это работа такая – «под землёй»… Только и это ясности не принесло: слово, как звучало пугающе, так таким и осталось, а уж, когда узналось, что папа на той шахте погиб, то и вовсе обрело зловещую окраску.
Светка помнить отца не могла не по молодости лет, а по факту своего еще не рождения.
Маша помнила похороны отца. Печальные. Многолюдные. Наполненные сверх предела жалобным подвыванием матери, упирающейся в обитый красной тканью гроб огромным животом. Она падала на усопшего и не давала накрыть крышкой… Потом
