пай, и про другие галькины угрозы, которые послышались Зойке в пылу стычки… Посудачили бабы, распаляя друг друга, и пошли посоветоваться к подруге, Людмиле Петровне Потехиной, к рассудительной и начитанной библиотекарше. А у Людмилы Петровны – гости! Пришли и понаехали по случаю поминок мужа, полгода как оставившего сей суетный свет… Надо же как сошлось! И уже сидя за столом и помянув покойника, как полагается, кутьёю и водочкой, Зойка, поддерживаемая Варькой, перевела разговор на свою беду. Ой, заговорили! Ой, завозмущались гости. Все вспомнили про Польку, про Прореху-то, и про отца её, и про мать… Да и кстати… исключительно кстати… про нынешнюю колхозную «контору», то есть про правление колхозное и его прогнившее основание…
Захмелевшие гости, отягощенные поминальным обедом и удручённые содержательным разговором, попытались спеть… «ту, которую покойный любил», а не получилось… И стали разбредаться… и разъезжаться.
Зойка Свиридова вернулась домой и, затопив печь, молча и одиноко сидела у плиты, заново переживая день минувший, подспудно тревожась за день будущий… Она была уже немолодой женщиной. Не было, как и во всю жизнь, планов на будущее. Из лучших воспоминаний – тот городской мужчина… Он назвал её Заиной и, прощаясь навсегда, оставил после себя открытку с фотографическим котиком и надписью на оборотной стороне: «Ты лучшая. Я полюбил тебя.». С тех пор она и жила с чувством прерванного счастья. Пенсионное содержание, словно пособие на погребение, не допускавшее ни роскоши, ни расточительности, позволяло существовать. Она носила и в будни, и «на выход» одни и те же наряды, приобрётенные в прошлой жизни для особых случаев. И была в них не более чем старомодна. На неё даже иногда засматривались. Очевидно, чтобы осмыслить эпоху.
Второй день от зари до потемок толклись имущие пайщики у кассы, парясь и томясь в толпообразной очереди, мучаясь в ажиотажном возбуждении и страхе: а вдруг денег не хватит…
– Что говорят, тетя Пана? – спрашивали Белокопытиху, с трудом продавившуюся из толпы на воздух. – На всех хватит?
– Дают… – отвечала.
Давали деньги. Живые. Наличные. Впервые за последние годы давали много. Так много, что получаемые суммы выглядели солидным капиталом, способным разом отвести долговую кабалу и погреть душу солидным остатком. «Дают – бери», – так думали многие, если не все. Их капитально подготовили к этой сомнительной финансовой операции. Этапы безнравственной подготовки, скорее уж этапы выживания: безработица, безденежье, товарообменные операции и прочие рыночные прелести эпохи «шоковой терапии». Угрожали и голодом, и нищетой, и разгулом дикого либерализма. Всего хлебнули… Всюду ощутили горечь… И впитали в кровь горчащий осадок обмана и несправедливости.
А стали давать «какие-то деньги» – и снова «клюнули».
Поспешно подписав лист договора, где читаемой была только собственная фамилия,
