Липа велела себя в голубой шелковой кофточке, под цвет глаз, и обязательно не забыть хрустальную брошь. Похороны чтобы были скромные – в долги не влезать.
В старой, рассыпающейся записной книжке – по ней Липа прощалась с людьми, помогавшими ей в жизни, – она углядела почти стершийся карандашный телефон профессора Кисельмана, у которого лечилась, будучи курсисткой, и решила позвонить, просто так – отвести душу. Кисельман был жив, говорил бодро и пригласил Липу показаться ему. «Сколько мне осталось жить?» – спокойно спросила Липа профессора после осмотра. Кисельман отвечать на глупые вопросы не стал.
– Такие вещи в мозгу растут не у всякого, – со значением сказал он. – Я назначу вам очень серьезную дозу рентгена, от которого ваша опухоль должна рассосаться. Только волосы на затылке будут не так густо расти, как хотелось бы.
– Как?! – всполошилась Липа. – Что значит «не так густо»? Облысею? Благодарю вас. Зачем же это – лысая?..
– Мадам! – вскричал профессор. – Жить хотите?!
– Жить? – тупо переспросила Липа. – Затрудняюсь вам даже ответить. Лысая?..
На четвертом сеансе она почувствовала себя лучше, а еще через две недели стала прибавлять в весе. Скоро она забыла, что собиралась умирать. Кисельман денег не взял, объяснив, что расплатиться за спасение жизни никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентгена у Липы на короткое время вылезли волосы на затылке, потом отросли, но очень жидкие, и было смешно смотреть, как она по привычке поводит запрокинутой назад головой, распуская по спине несуществующую теперь волосяную тяжесть.
Хрустальную брошь стала надевать Люся на занятия художественным свистом.
Ночью из Иванова позвонил Михаил Семеныч и, плача, сообщил, что совсем болен, Шурка его бьет…
Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал.
…Отец лежал один, грязный, не в себе. Дом был пустой, даже кадки с пальмой, куда Роман в детстве выливал из озорства горшок, и той не было. Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан, что осталось, и на следующий день вдвоем с возчиком на стуле втащила отца на четвертый этаж – лифт в Басманном, как всегда, не работал.
В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил называть последнюю свою жену, теперь уже бывшую, Шуркой.
– Она мне – не так себе!.. Она мне жена венчанная!.. Александра Васильевна! И всё тут! – Он стукнул слабой рукой по постели, выбив из одеяла легкую прозрачную пыль. – Груше велеть вытрясти.
Липа послушно кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку. Ладонь была широкая, короткопалая, с тупыми ногтями. Липа смотрела на свою руку: такая же, одна порода.
Отец полежал несколько секунд без слов, отошел от гнева и снова зашевелился.
– Икону – туда, – он вяло ткнул пальцем в угол, где висела подвенечная фотография Липы с мужем. – Тех снять!
– Это ж мы с Георгием, свадьба…
