слишком оригинального. «Машенька, Маша, Мария, Машулька. Моя малышечка, красавица!» – думала она почти вслух и улыбалась мирно лежащей на её руках беленькой девочке. Лиля очень заняла себя этой заботой, однако девочку скоро отняли.
Материнские руки пустовали, не знали куда себя деть. Лиля решительно не хотела замечать лежащих в одной с ней палате и бурно беседующих двух молодых мам. Она старательно пожимала пальцами складки плохо выглаженного покрывала, теперь так явно проступившие тенями, когда унесли её «Ослепляющую любимую солнышку», делая вид, что ужасно занята мыслями и этим важным для неё делом. Ей хотелось ещё раз передумать, перебрать в голове всю бытовую волокиту, которую она любила или, по крайней мере, говорила, что любит, но на деле же, самонепризнанно, считала её только женским долгом, отрицая, что в последнее время и при таком количестве детей этот долг её скорее тяготил, нежели доставлял удовольствие.
Взяв с рядом стоящей тумбы книгу, чтобы занять руки хотя бы перелистыванием страниц, Лиля принялась всматриваться сквозь неё и вспоминать каждую мелочь, имеющую на самом деле огромнейшее значение. «Потому что, это же ребёнок» – объясняла она себе самой, и в этой фразе заключались все её многолетние измышления о материнстве и роли матери вообще. Она словно забыла за множество семейных лет к чему и зачем ей всё это. Она слишком устала.
Как ни старалась Лиля думать о важном, как ни занимали её голову мысли о нежнейшем существе, чьё тепло так отпечаталось на руках – думы её совсем не желали складываться по подписанным полкам и упрямо расставлялись в порядке собственной, непризнаваемой Лилей важности.
Она перепробовала сотню методов успокоиться, чтобы не подпустить эту запылённую и такую назойливую полку мыслей, но каждый раз отвлекалась, видя перед собой только пальцы, длинные и тонкие, натруженные и совсем, как ей сейчас мерещилось, не женственные и вовсе будто не женские; отвлекалась и видела лишь прекрасный летний день, в который она вынуждена лежать в палате, пусть и выполняя долг перед высшим и главным в жизни; отвлекалась, и слышала непринуждённый разговор двух, сначала показавшихся почему-то пошлыми, даже безнравственными, а теперь просто милыми, молодыми и свободомыслящими девушками, и очень завидовала этим девушкам, этому их простому разговору.
Лиля всматривалась в лица девушек и незаметно для себя стала любоваться ими, тем, как одна из них, луноликая и пышная, здоровая и с выражением глаз совершенно беззаботным, очищала своими, почему-то казавшимися Лиле восхитительными ручками так ненавязчиво и свежо пахнущий мандарин, не отрывая ни кусочка кожуры и снимая её целиком, в форме цветка лотоса, а после тем, как она ела дольки этого мандарина, и вдруг предлагала Лиле, подходя и протягивая руку с его половинкой.
– Вы не хотите, Лиля? – спросила подошедшая девушка, улыбаясь губами и вопрошая взглядом, но вопрошая что-то иное, не о мандарине.
– Ой, боже мой! Простите ради бога, Ирочка, я так
