очищающими слезами. Читатель, милый! Прости авторскую сентиментальность, прости и слёзы его главных героев – можно было бы обойтись и без эмоций страдательных, можно было бы… – да вот нельзя! Потому что слёзы человеческие – это, по сути, ненайденные, невысказанные слова, невыразимые звуки… Души осенней, наболевшей о, непостыдная капель!..
…Ноет, ноет сердце. Наверно, тогда впервые почувствовал он, Бородин, что у него есть сердце, что и у него есть сердце! которое способно болеть, болеть ласково, мягко, однако не отпуская… удерживая в паутине ощутимого, вполне физического дискомфорта в груди душу уплотнившуюся, то обрывая на секунду-другую незримые, призрачные концы, чтобы срывалась она, душа, с места, не находила никогда, нигде и ни в чём покоя, то на паутинке оной лениво-сонно душу и покачивая, и колыхая, и баюкая… Как сейчас, здесь, когда навестил он прошлое… Ноет, ноет сердце! И тогда, в Абрамцево, Сергей Павлович предельно ясно, чётко осознал, что все его предыдущие «накручивания», (цитируя Наташеньку), самого себя – лишь цветочки, невинные цветочки, а здесь что-то действительно обрамляло, что-то обрамило – заточило будто навек, навсегда и отныне пребывать ему в сладостно-жёстких тисках не названных ещё чувств, ощущений, сравнимых разве что с теми, кои переживает ольха, когда на её сквозных, тонюсеньких веточках дрожат… свисают… срываются одна за другой серёжки… Родина – вот что окружало Бородина в те благоговейные и радостные минуты. Сергей Павлович словно припал существом своим к отеческой земле, вобрал в грудь колыбельный воздух родимых широт… И даже это было не всё. Горе потери любимой женщины, личные неурядицы, самобичевания, некое выпадание из жизни, из ауры общечеловеческой становилось выносимее, легче, ибо уже не шестым, не седьмым, а непонятно каким чувством прозревал он в мгновения долгие пребывания тут истину высочайшую: музыкой, только великой музыкой завтрашнего дня можно и нужно передать непередаваемое нечто, обрамившее сейчас, в усадьбе абрамцевской, его, исполнителя – обрамившее и обострённо возвысившее пианиста над самим собой.
НО КТО И КОГДА СОЗДАСТ ТАКУЮ МУЗЫКУ??!
Вот он подошёл к небольшому тому мостику, где когда-то, прислонившись друг к другу, пребывали в молчании солидарном, восторженном оба и на котором вскоре утешала она его – Серёжу! – замер… застыл в окружении бездыханной и напоенной солнечной свежестью лепоты, сам весь в стеклянных слезах, сквозь которые, как и тогда, глядит на мир, и, ничего не понимая, трогает слегка покосившееся, ветхое огражденьице – сподручник… ему и больно, и счастливо, и одиноко. Вновь отдаётся видению проступившему, прежнему: оба рядом, взирают молча на ручеёк, еле пробивающийся под льдистой корочкой, она отрешённо улыбается… Может быть, в те именно минуточки принимала решение какое-то или уже знала о недуге своём, предчувствовала: оставит его, навсегда, но сообщать об этом заранее не следует – зачем тревожить, ещё, глядишь, всё обойдётся… Затем он тяжело, не спеша поднимается по собственным следам обратно,
