на васъ какъ на друга…
– Не говорите, – проговорилъ отрывисто, всталъ[514] и хотѣлъ уйти.
Но въ это самое время вышла Княгиня,[515] недовольная, но улыбающаяся своей четверговой улыбкой. Она сѣла и тотчасъ же спокойно начала говорить о томъ, что ей не было интересно и потому не могло быть ни для кого интересно. Онъ сѣлъ опять, ожидая пріѣзда гостей, чтобы уѣхать незамѣтно.[516]
Минутъ черезъ пять вошла пріѣхавшая подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замужъ, извѣстная умница и болтушка Графиня Нордстонъ.
Графиня Нордстонъ была сухая, желтая, съ черными блестящими глазами,[517] болѣзненная и нервная женщина. Она любила Кити всей силой своей души, восхищалась, гордилась ею.[518] Любовь ея къ Кити, какъ всегда любовь замужнихъ къ дѣвушкамъ, выражалась только въ одномъ – въ желаніи выдать Кити по своему идеалу счастья замужъ. Левинъ, котораго она часто у нихъ видала, прежде былъ ей противенъ и непріятенъ, какъ[519] что то странное и чуждое, но теперь, когда онъ мѣшалъ ея плану выдать Кити за Удашева, она еще болѣе не благоволила къ нему. Ея постоянное и любимое занятіе при встрѣчѣ съ нимъ состояло въ томъ, чтобы шутить надъ нимъ.
– Я люблю, когда онъ съ высоты своего величія смотритъ на меня и или прекращаетъ свой умный разговоръ со мной, потому что я глупа и мнѣ не по силамъ, или онъ снисходитъ до меня; я это очень люблю: снисходить. Я очень рада, что онъ меня терпѣть не можетъ.
Она была права, потому что дѣйствительно Левинъ терпѣть не могъ и презиралъ ее за то, чѣмъ она[520] гордилась и что въ достоинство себѣ ставила, – за ея утонченное свѣтское образованіе.[521] «Какъ онѣ не понимаютъ, – думалъ онъ часто про нее, – что эту свѣтскую притворную манеру мы[522] любимъ въ женщинахъ привлекательныхъ. Это покровъ таинственности на красотѣ; а она, эта дура (Левинъ былъ всегда рѣзокъ въ своихъ мысляхъ), безъ красоты, безъ граціи, даже безъ здоровья, думаетъ этой то слабостью, свѣтскостью, безъ прелести, щеголять одною ею».
Между Нордстонъ и Левинымъ существовало то нерѣдко встрѣчающееся въ свѣтѣ отношеніе, что два человѣка, оба хорошіе и умные, презираютъ другъ друга всѣми силами души, презираютъ до такой степени, что не могутъ даже серьезно обращаться другъ съ другомъ и не могутъ даже быть оскорблены одинъ другимъ.
Графиня Нордстонъ тотчасъ же накинулась на Левина.
– А! Константинъ Дмитричъ! Опять пріѣхали въ нашъ развратный Вавилонъ, – сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая прошлогоднія еще его слова, что Москва есть Вавилонъ. – Что, Вавилонъ исправился или вы[523] испортились, – прибавила она, съ[524] усмѣшкой оглядываясь на Кити.
– Я очень польщенъ, Графиня, тѣмъ, что вы такъ помните мои слова, – отвѣчалъ Левинъ, сейчасъ же по привычкѣ входя въ свое шуточное враждебное отношеніе къ Графинѣ Нордстонъ. – Вѣрно, они на васъ очень сильно дѣйствуютъ.
– Ахъ какже, я все записываю. Ну что, Кити, ты опять каталась, а я
Левинъ взглянулъ на Кити и почувствовалъ на себѣ этотъ умный, быстрый, проницающій всѣ малѣйшія подробности ея выраженія [взглядъ]; она смутилась и холодно поздоровалась съ нимъ. «Да, я былъ съумашедшій, – сказалъ онъ самъ себѣ. – И они всѣ врали – и братъ и Облонскій. Этаго не могло быть».
