съ нимъ, какъ все это забылъ Константинъ Левинъ и какъ онъ все это мучительно вспомнилъ, когда увидалъ его лицо и въ особенности это судорожное поворачиванье головы. Но Левинъ не думая отвѣтилъ, что ему пришло въ голову.
– Мнѣ нужно тебя видѣть, потому что ты мой братъ, и я тебя не стыжусь и не ненавижу, а я тебя… – Онъ остановился, съ радостью увидавъ, что слова эти подѣйствовали на брата.
Николай дернулся губами.
– А, ты такъ, – сказалъ онъ смутившись. Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, 3 порціи принеси. Постой, Маша. Ты знаешь, – сказалъ онъ, указывая на господина въ поддевкѣ съ лохматой шапкой волосъ. – Это г-нъ Крицкій, мой сосѣдъ по нумеру и мой другъ. Очень замѣчательный человѣкъ. Его, разумѣется, преслѣдуетъ полиція, потому что онъ не подлецъ. А это мой братъ – не Кознышевъ, quasi-философъ, а Константинъ.
– Я пойду, – робко прошептала женщина отъ дверей.
– Нѣтъ, постой, я сказалъ, – крикнулъ онъ.
И съ тѣмъ практическимъ неумѣньемъ и съ той нескладностью разговора, которую такъ зналъ Константинъ, онъ, не отпуская Машу, сталъ разсказывать Константину Левину всю исторію Крицкаго; какъ его выгнали изъ университета за то, что[717] онъ завелъ общество вспомоществованія бѣднымъ студентамъ и воскресныя школы, и какъ потомъ онъ поступилъ въ народную школу учителемъ и его оттуда выгнали, и какъ онъ завелъ производительную артель и его за это то судили. Всѣ молчали. Онъ одинъ говорилъ. И Константинъ Левинъ видѣлъ, что онъ сердится за то, что и ему, и Крицкому, и Машѣ неловко.
– Да, я слышалъ, вы разсказывали сейчасъ про артель, – сказалъ онъ Крицкому.
– Я ничего не разсказывалъ, – насупившись, сердито проговорилъ Крицкій.
– Ну, постой, – перебилъ Николай Левинъ, – а эта женщина, – сказалъ онъ брату, указывая на Машу, – моя подруга жизни. Я взялъ ее изъ дома. – Онъ покраснѣлъ, говоря это. – Но люблю ее и уважаю и всѣхъ, кто меня хочетъ знать, прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена. Все равно. Такъ вотъ ты знаешь, съ кѣмъ имѣешь дѣло. И если думаешь, что ты унизишься, то вотъ Богъ, а вотъ порогъ.
– Отчего же я унижусь, я не понимаю.
– Ну, хорошо.
Николай перевелъ глаза съ Крицкаго на брата и улыбнулся своей дѣтской, наивной улыбкой.
– Вы не дичитесь его, – сказалъ онъ Крицкому. – Онъ это можетъ понять, разскажите ему нашъ планъ.
– Да я нисколько не дичусь, а только не вижу надобности разсказывать то, что можетъ быть неинтересно.
– Ты видишь ли, – заговорилъ Николай, съ усиліемъ морща лобъ и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить все, что нужно и хотѣлось ему сказать брату. – Вотъ видишь ли, – онъ указалъ въ углѣ комнаты какіе то желѣзные брусья, завязанныя бичевками въ бумагѣ, очевидно изъ лавки. – Видишь ли это? – Это матерьялъ для нашей артели. Комунисты – пошлое слово, а, какъ я ихъ понимаю, это апостолы. Они то самое, что были первые христіяне. Они проповѣдуютъ равенство.
– Да, но только съ той разницей – отвѣчалъ Константинъ
