вернулся домой въ самомъ веселомъ расположеніи духа.[723] Онъ подсѣлъ къ мачихѣ, разсказалъ ей про брата Сергѣя, про Николая не говорилъ, зная, что она не любитъ его; потомъ посмѣшилъ ее, зная, что она это любила, сдѣлалъ съ ней 12-ть спящихъ дѣвъ, любимый ея пасьянсъ, принимая въ немъ живѣйшее участіе, и усѣлся на большомъ креслѣ въ ея комнатѣ съ книгой и стаканомъ чая на маленькомъ столикѣ, то читая, то вступая въ разговоръ, который вела мачиха съ Натальей Петровной.
Кромѣ дѣла по своему и братниному хозяйству, у Левина всегда бывало свое умственное дѣло. Онъ кончилъ курсъ по Математическому факультету, и одно время страстно занимавшая его математика давно уже ему опротивѣла, но естественныя, историческія и философскія науки поперемѣнно интересовали его. Безъ всякой связи и послѣдовательности онъ бросался съ страстью, съ которой онъ все дѣлалъ, то въ изученіе одной, то другой стороны знанія. Учился, читалъ, доходилъ то того, что все это вздоръ, и бросалъ и брался за другое. Теперь онъ былъ въ періодѣ физическихъ занятій. Его занимали вопросы электричества и магнетизма. Онъ читалъ Тиндаля и, взявъ книгу, вспомнилъ весь свой ходъ мыслей, свои осужденія Тиндалю за его самодовольство, ловкость и усовершенствованія произведенія опытовъ и отсутствіе философской подкладки. «И потомъ онъ все вретъ о кометахъ, но красиво. Да, – вдругъ всплывала радостная мысль, – черезъ два года, можетъ быть, вотъ что у меня въ стадѣ: двѣ голландки, сама Пава еще можетъ быть жива, 12-ть молодыхъ Беркутовыхъ дочерей. Да подсыпать на казовый конецъ этихъ трехъ – чудо!»
Онъ опять взялся за книгу.
«Ну, хорошо, электричество и тепло – одно и тоже, но возможно ли въ уравненіи для рѣшенія вопроса подставить одну величину вмѣсто другой? Нѣтъ. Ну, такъ чтоже! Связь между всѣми силами природы чувствуется инстинктомъ.[724] А всетаки пріятно. Да, особенно пріятно, какъ Павина дочь будетъ уже краснопѣгой коровой, и все стадо, въ которое подсыпать этихъ трехъ. Отлично! Да, что то тяжко было въ Москвѣ. Ну, что же дѣлать. Я не виноватъ».
Старая Ласка, еще несовсѣмъ переварившая радость его пріѣзда и бѣгавшая, чтобы полаять на дворѣ, вернулась, махая хвостомъ, и, внося съ собой запахъ воздуха, подошла къ нему, подсунула голову подъ его руку, жалобно подвизгивая, требуя, чтобъ онъ поласкалъ ее. И когда онъ поласкалъ, она тутъ же, у ногъ его, свернулась кольцомъ, положивъ голову на заднія пазанки. И въ знакъ того, что теперь все хорошо и благололучно, слегка раскрыла ротъ, почмокала губами и, лучше уложивъ около старыхъ зубъ липкія губы, затихла въ блаженномъ спокойствіи.
Левинъ внимательно слѣдилъ за этимъ послѣднимъ ея движеніемъ.
«Такъ то и я!» сказалъ онъ себѣ, думая о томъ, что было въ Москвѣ, и дѣйствительно онъ чувствовалъ успокоеніе. Онъ въ первый разъ теперь былъ въ состояніи ясно понять и прочувствовать то, что съ нимъ было, все, что онъ потерялъ, и ему было грустно, очень грустно, но грусть эта была спокойная.
Левинъ едва помнилъ свою мать, память о ней была для него самымъ священнымъ воспоминаніемъ,
