на глаза попадается листок, который Аннит запечатывала.
– От Сибеллы по-прежнему нет известий?
– Никаких. – И ее лицо вдруг озаряется: – Быть может, ты что-нибудь услышишь о ней при дворе!
Я обещаю:
– Если доведется – сразу дам знать!
Мы вновь обнимаемся, и я мчусь вниз.
Держа в руках узелок с немногочисленными пожитками, я тороплюсь к берегу, где меня ждет Дюваль. Его коричневый плащ вьется на свежем ветру и хлещет по сапогам. Наше совместное предприятие нравится ему ничуть не больше, чем мне. Ну что же – сам виноват!
Когда влезаю в лодку, он поддерживает меня под локоток. Тут священная решимость, которая должна была послужить мне броней, испаряется в мгновение ока. Я отстраняюсь так резко, что мы оба едва не валимся в воду.
– Не глупи! – рычит он.
Но я уже в лодке. Счастливо избавившись от его ненавистного прикосновения, чувствую себя победителем в этой маленькой схватке.
Усаживаюсь на одну из банок и смотрю на солнечные блики, играющие в синих волнах. Интересно, он плавать умеет? Что с ним будет, если я наберусь отваги это проверить?
– Все это, милочка, совершается не по моей воле, – говорит он. – Так что можешь оставить дурной нрав для своей настоятельницы!
– Уж прямо так и не по вашей, – парирую я. – Не приди вам в голову осуждать деяния монастыря, я бы тут сейчас не сидела!
Это далеко не вся правда, ведь как раз перед тем, как Дюваль ворвался в кабинет, матушка замышляла устроить нам с ним новую встречу. Вот только знать об этом ему вовсе не обязательно.
Некоторое время он молчит, и я слышу лишь говор волн да плеск весел. Он гребет, и я волей-неволей разглядываю его – мужчину, в руках которого временно пребывает моя судьба. У него глаза цвета пасмурного зимнего неба. На подбородке жесткая щетина, которая еще больше подчеркивает твердые очертания рта. Неизвестно почему в голове моей звучит слово «любовница», и я содрогаюсь. Дурные предчувствия снедают меня… Я вынуждена напомнить себе, что он, конечно, не Гвилло. Он совершенно другой. По сути – прямая противоположность мерзкому свиноводу.
Дюваль первым нарушает молчание, и я записываю себе еще одну крошечную победу.
– Мартел говорил что-нибудь перед смертью? Ну там, может быть, исповедовался?
– Исповедовался? – Я подпускаю в голос нотку презрения. – Мой господин, мы не исповедницы, а прислужницы Смерти.
Он передергивает плечами, то ли раздраженно, то ли в смущении.
– Я на ваши таинства не посягаю. Как бы то ни было, не произнес ли Мартел каких-нибудь слов, когда заглянул тебе в глаза и увидел в них свою судьбу?
Последние слова Мартела были посвящены его похотливым намерениям, так что из меня их пришлось бы тащить раскаленными щипцами. И я отвечаю:
– Ничего важного или хотя бы любопытного он не сказал.
– А ты точно уверена? Может, тебе что-то показалось безделицей, но будет вполне осмысленно для меня. Что именно он сказал?
Проклятье!
