дико обросшей курчавой цыганско-молдавской башкой (его два года дрючили за причёску, стригли, он на другой день был опять обросший), глядя восхитительно пьяными шалыми глазами куда-то в сторону Одессы-мамы, глубокомысленно продолжил:
– Вадимы, они все – как у второго Толстого – Рощин. В воде болтающиеся. Меж берегов.
И ушёл. Расхлябанной походкой.
Благословил меня на службу. А может на целую жизнь?
Много о нём ходило воспоминаний. Цыпардей. Цыпа. Кто он был? Цыган или цыганка?
А Борька Попов, тот и взаправду прибыл в туристском снаряжении. И с рюкзаком. Абалаковским. И ему было на всех глубоко наплевать, чего о нём подумают. С высокой горки. В прямом и переносном. Вы уже догадались, почему? Правильно. Мы с ним жили потом в одном домике. И у печки, бывало, вспоминали его любимую:
«Если друг оказался вдруг…»
И он имел право напевать её.
Скалы бухты Лиинахамари в свободные минуты облазил в одиночку.
А Гришка Гарбузов, ну, бля, артист непризнанный! Где-то раздобыл старую суконную «москвичку». После войны комсомольцы такие носили. Как молодой Лановой в «аттестате зрелости». Портфель задрипанный. С материалами последнего съезда КПСС и уставом ВЛКСМ. Ясное дело, и со значком на этой самой «москвичке». Очки нацепил. Покойной тётки Цили, что ли? Потом все два года службы в подпитии сетовал:
– Я чуть глаз не испортил в этих грёбанных очках. Старался, старался… И к Дьяку так припёрся, и к Ваське-замполиту. У меня ж призвание. Хотел вожаком быть.
И волоокими зелёными арбузными зенками обиженно моргал.
– Не вышло. А я человек тонкий, чувственный. Мог бы молодёжь повести. В светлое завтра.
Один, пожалуй, Белоус только уже в форме лейтенантской и прибыл. Представлялся, будучи бывалым, повидавшим. Так его к нам и перебросили. Подфартило Мишане. Из Европы – да и прямо в ж…. Как он сам любил повторять:
– Да… Бывает, бывает. И на «ё» – … и «я» – …, бывает.
Ох, Ребята-товарищи. Как нам трудно с Вами будет. Чувствуете? Ужасно не собранно, не компактно у меня получается с пересказом Былого. А помочь ничем не могу. Терпите.
Или плюньте, не терпите. Терпеть – вредно.
Дьяк сидел в своём кабинете в шинели и шапке. Все уже в Печенге в шапках ходили. Осень выдалась холодная. Или это зима была ранняя?
Доложил. Стою, молчу. Командир снял шапку. Она у него была общевойскового образца. Не заполярная, которая с длинными ушами, чтоб под подбородком застёгивать внакладку. «Полтора оклада»[3] называлась. Но очень щеголеватая была шапка. Специально отобранная, значит. Имел право, ничего не скажешь.
Встал из-за стола. Подошёл ко мне. Внимательно осмотрел. Кабинетик был небольшой. Место не позволяло, а то он явно меня обошёл бы вокруг. Стройность, статность, осанка – были у Дьяка потрясающие. Голову держал всегда навскидку. Такой выправки, ни до, ни после
За Полярным кругом должностной оклад был в полтора раза больше, чем на Большой Земле. Это очень сильно душу согревало.
