Чеснок, Прутянов. Ну и друзья у меня. Урод на уроде. Их лица по очереди проплывали передо мной на фоне денег, женщин, выпивки, работы, снова денег, снова выпивки. Друзья. Где же мое детство с его наивной глупой чистотой? Надо думать о хорошем! Была там, давно, одна девочка…
Карась
Едва ли думал он о неоднократно воспетой в книгах и телефильмах блатной романтике и о том, как приобщиться к ней, когда хватался за нож. Да и не могло быть дело ни в книгах, ни в фильмах: книг он не читал совсем, а фильмы, воспевающие романтическую прелесть бандитской жизни, у нас стали снимать гораздо позже, импортных же он и видеть не мог, потому что телевизор вещал только три канала, а видеомагнитофон был неслыханной роскошью.
Романтика тем не менее была, но, скорее, основанная на рассказах старших товарищей, которые, по большому счету, делились на две категории: те, которые отслужили в армии, и те, которые отсидели в тюрьме. Человек, не слишком отягощенный интеллектом, само собой разумеется, как никто другой падок на рассказы людей, которых считает своими товарищами или скорее даже друзьями, вознося, кстати говоря, эту самую дружбу в ранг святыни. Сколько баек на эту тему можно было услышать тогда! Да и сейчас, может быть, их не меньше. Друг никогда не предаст, друг отдаст последнюю рубашку, друг – это больше чем брат, в конце концов, и подобное. И это одна сторона.
Другая сторона состоит в том, что люди такого сорта, послушные речам своих друзей, совершенно забывают, а зачастую даже и понять не могут, что человек вообще склонен хвалить то, что имеет, или то, к чему причастен. И если такой друг отсидел в тюрьме и по собственному складу ума не готов признать эти годы по крайней мере не самыми лучшими, то, разумеется, он будет рассказывать о законах и понятиях тюремной жизни, преувеличивая сомнительные плюсы и сводя практически на нет низости. В целом здесь все так, как всегда бывает: романтика сама по себе, жизнь сама по себе.
Карась и его друг Валера стояли в маленькой кухне убогой квартиры на первом этаже серой уродливой пятиэтажки. Почему-то они именно стояли: Валера – около окна, слегка опираясь на подоконник, а Карась – возле раковины, положив руку на стол с грязной посудой. В квартире они были одни. Разговор получался какой-то дурацкий, бесцельный. Чувствовалось, что напряжение растет и что-то назревает, хотя и повода для этого как будто не было.
Глядя, как общаются маленькие дети, иной раз удивляешься тому, как они, казалось бы, даже без повода взвинчиваются, практически мгновенно и сразу же до криков, слез и истерик. Взрослые же, научившие себя сдержанности, обычно просто ощущают напряжение, которое говорит о том, что разговор, вероятно, пора заканчивать.
– Дай еще покурить, – сказал Карась, глядя в пол.
Валера помял в руках пачку, заглянул в нее, хотя и без того, конечно, помнил, что сигарета там одна.
– У меня одна осталась.
Карась дернулся вперед и вырвал пачку из рук Валеры.
Потом рассказывал
