отсыревших крекеров в глубинах шкафа, и Джексон прожевал одну печенюшку, чтобы ее порадовать. По вкусу крекер напоминал мягкий слежавшийся песок, но Амелия Ленд, похоже, была довольна, что выполнила обязанности гостеприимной хозяйки.
Вид у нее был растерянный, даже слегка не в себе, но Джексон давно привык к кембриджской университетской публике, хотя она сказала, что живет «в Оксфорде, а не в Кембридже» и «там все совершенно по-другому», и Джексон подумал: «Ну да, ну да», но ничего не сказал. Амелия Ленд все лепетала о голубых мышах, и, когда он мягко сказал ей: «Мисс Ленд, начните с самого начала», она опять завела про голубых мышей, сообщив, что с них все и началось, и добавила: «Пожалуйста, зовите меня Амелия». Джексон вздохнул про себя, предчувствуя, что из этой особы все придется тянуть клещами.
Появилась ее сестра, затем исчезла и появилась снова с какой-то старой куклой в руках. Никто бы не принял их за сестер: одна – высокая, крупная, седеющие волосы выбиваются из пучка на затылке, а другая – маленькая и фигуристая, из тех, что кокетничают со всеми, кто носит брюки (о да, знакомый тип). Губы у маленькой были накрашены ярко-красной помадой, а ее многослойный наряд состоял из поношенного на вид и не сочетавшегося друг с другом экстравагантного тряпья; свою необузданную гриву она скрутила в узел, из которого торчал карандаш. Обе были одеты тепло, несмотря на знойный день. Немудрено – Джексон и сам поежился, ступив с залитой солнцем улицы в этот зимний сумрак.
– Наш отец умер два дня назад, – сказала Джулия (так звали вторую из сестер) таким тоном, словно это была заурядная неприятность.
Джексон взглянул на лежащую на столе куклу. Потрепанное махровое тельце, длинные тонкие ручки и ножки и мышиная голова. Кукла была голубая. Ну вот, что-то начало проясняться.
– Голубая мышь, – сказал он Амелии, кивнув на игрушку.
– Нет, Голубой Мышонок, – возразила та, как будто это меняло дело.
Амелии Ленд так и просилась на лоб татуировка «Меня никто не любит». Судя по наряду, она перестала покупать одежду лет двадцать назад, а тогда затаривалась исключительно в «Лоре Эшли». Джексону вспомнились старые фотографии торговок рыбой: грубые башмаки с шерстяными чулками, широкая вельветовая юбка в сборку, а на плечах шаль, в которую она зябко куталась, и неудивительно – в комнате было как в Балтике. У дома был свой собственный климат.
– Наш отец умер, – резко произнесла Амелия, – два дня назад.
– Да, – осторожно отозвался Джексон, – ваша сестра только что сказала. Примите мои соболезнования, – добавил он вскользь, поскольку ни та ни другая явно особенно не скорбели.
Амелия нахмурилась:
– Я хочу сказать, что… – Она взглянула на сестру, ища помощи.
«Вечная проблема ученого люда, – подумал Джексон, – никогда не могут сказать то, что думают, и в половине случаев имеют в виду не то, что говорят».
– Давайте я попробую, – пришел он на выручку. – Ваш отец умер… – (Сестры энергично кивнули, будто от облегчения, что Джексон ухватил суть.) –
