хотел есть. Сделав глоток воды, он оглядел комнату и сию минуту принялся наводить порядок: вытащил и развесил на заборе коврики и половики, хорошенько отколотил их, затем мыл окна и полы, чувствуя, как воздух в доме меняется, будто тоже молодеет вместе с ним. Но из зеркала на него вдруг взглянул лохматый белобрысый старик, и Шагит удивился. Он поехал в парикмахерскую. Странно на него там посмотрели, но все же подстригли белую бороду и волосы.
На следующий день Шагит стирал свою одежду. Зашел к соседям и позвонил дочери – позвал в гости вместе с внуками.
Обещал, что не будет пить, сказал, что затопил баню. Сходил в магазин и купил торт.
Никто не приехал. Не приехали и в следующие выходные. И Шагит понял, что состарился и ничего не может с этим поделать. Он разулся и прошелся босой по двору. Истопил баню. Вспомнил голые ножки военной девочки. Как ни силился, лица припомнить не мог.
А вот лицо жены он помнил хорошо. Шагит отыскал пачку пожелтевших уже фотографий. Он перебирал их осторожно, разложил на столе. Чернокосая девушка ест яблоко, обнимает ствол дерева…
Баня уже подошла, Шагит разделся, набрал в тазик воды. Долго и тщательно мылся, разбрызгал пену по стенам. В предбаннике на лавочке осталась чистая ветхая одежда, которую он собирался надеть. В холодильнике стоял торт. А половики и коврики так и висели на заборе.
2007
Стакан из-под кефира
Перед сном мать давала сыну чуть теплый кефир в граненом стакане. Степа выпивал и долго смотрел на стакан – после кефира он очень интересный, не то что после молока. Степе почему-то нравились белые прожилки, которые оставались на стакане после кефира, даже не просто нравились – радовали его, вызывали необъяснимый приступ счастья, а вот почему – он не знал.
В гостиной отец смотрел телевизор и, постелив на пол газетку, большой лохматой щеткой начищал обувь всей семьи. В кухне мать громко домывала посуду. В маленькой комнатке бабка, укладываясь ко сну, едва слышно не то ворчала, не то молилась.
За ночь стакан из-под кефира подсыхал. Утром Степан открывал глаза, брал стакан, бережно касался белых дорожек. В комнату входила мать, вешала на стул одежду для сына и уносила стакан из-под кефира. Как же Степе не хотелось отдавать его, но мать свою он и обожал, и побаивался, а потому не противился, чтобы лишний раз не огорчить ее, не любил, когда она бывала печальна или сердита.
– Пусть сам одевается, не помогайте! И постель сам пусть заправит.
Мать спешила на кухню, где на медленном огне жарилась, чуть подрагивая, яичница. Бабушка вздыхала, стоя в дверях детской, глядела какое-то время на внука:
– Сам, Степушка, давай сам, да… Ты уже большой!
Очень хотелось ей одевать Степушку самой, но она покорно проходила мимо его комнаты и принималась высматривать иной повод побыть полезной. Рано овдовела, собственным сыном насладиться не успела, да и не умела, а теперь
